Love story - [4]

Легионер упал и ударился головой о плитку пола. Трещины пошли как по голубой плитке, так и по черепной коробке. Хруст был неприятный. Оказавшись один на один с последним из "своих", Питер очень быстро разобрался с ним. Он бил кулаками обеих рук в живот, как будто стрелял, стараясь метить выше, попадая над мышцами пресса. И еще он бил в лицо, когда легионер опускал его книзу. Как только противник ослабил попытки вырваться из под лавины ударов, Питер прекратил их.

- Hу, ну, довольно, - проговорил он, поглаживая слепца по щеке (теплая и мягкая кожа казалась пересаженной от молодой женщины).- Давай посмотрим. - Оба перевели взгляды на Заведение. Бармен, а это был уже самый обычный мужчина, только без двух передних зубов, поглаживал обрез двуствольного ружья и самодовольно скалился, подкарауливая подходящую для выстрела спину. До 1929 года должно было пройти еще изрядное количество лет, в обе стороны. Яцутко пил лимонад и печально взирал на происходящее, готовый в любой момент вступиться, но его вмешательства не требовалось. Grassy, вдруг ставший безногим, изо всех сил полз за последним из врагов, нанося сверху вниз сокрушительные удар за ударом. От верхней части тела бывшего матроса остались только бесформенная масса и кровавое месиво, но он продолжал упорствовать и (ах негодник!) пытался избежать расправы, настойчиво уползая.

Питер и избитый им легионер даже рассмеялись, полуобнявшись. Легионер тяжело дышал ртом, нос его был сломан и затолкан внутрь, в носоглотку, и казалось, что его уничтожил не кулак разящий, а глубоко запущенный сифилис. Hаконец покойник оставил свои попытки спрятаться, и Grassy нанес свой последний удар, после которого что-то захрустело, наверное, позвоночник, и кровоточащая во все стороны биомасса замерла на выдохе. Стало как-то даже на порядок светлее. Моцарт уже не играл, его подменил Верди, и в замысловато перепутанных, поглощающих звук, микропорах стен обреченно вяз тенор Козловского.

Grassy перевернулся на спину, присел, оглядел свои обрубки и протянул руку, прося присутствующих поднести ему костыль. Волосы его колыхались от ветра, что было очень странно - они казались очень тяжелыми. Питер снова поднял палку и удивился произошедшей с ней перемене. Теперь костыль весил безумно мало, и сам стал очень маленьким, безвольно висел в руке, и непонятно было, как он сможет удержать тяжелое пожилое тело Grassy. Он немного извивался, а грубо вырезанного дерева набалдашник, подкладываемый непосредственно подмышку, напоминал змеиную голову. Обмякший костыль заглянул в лицо держащему его и сделал попытку поцеловать парня в губы. Питер инстинктивно отстранился, он боялся змей. Костыль обиделся и окончательно сник, напоминая выстиранный кушак. Питер вложил его в вытянутую руку Grassy и во второй раз поразился переменам. Костыль снова стал крепким, а ноги тяжело дышащего воина вернулись туда, где им и положено было находиться от рождения.

Grassy поднялся, а Питер подошел к нему вплотную и обнял, прижавшись к костлявой груди своей порозовевшей щекой. Grassy улыбнулся и из под его губ выскочил длинный верткий язычок. Оказалось, что в битве его кончик рассекли кинжалом, и язык стал казаться змеиным. Глаза у Grassy тоже были змеиными, казалось, что он сам вот-вот начнет извиваться в худых ручках крепко, до боли сжавшего его юноши. В Заведение начали вбегать камуфляжные автоматчики в касках. Бармен открыл пальбу из обреза и был застрелен в грудь. Безносый тоже попытался скрыться, пули попадали в его спину и голову. Остальные были связаны и увезены в участок.

Через час всех отпустили: Яцутко был невиновен, Grassy калекой, а против Питера никаких улик собрать не удалось - жертвы были мертвы и слепы, а у горбатых и рыжих свидетельские показания еще со времен Петра первого не принимаются.

===

К вечеру Москва пригласила всех троих на бал. Там состоялась их последняя пока беседа. Петербург умолял Москву вернуться, но та лишь закрывала лицо руками:

- Я не могу, не могу отказаться от всего этого. Я не могу...

Захмелевший Париж начинал пить шампанское из горла, и шипящие пузыри прорвались сквозь нос с мерзким звуком.

- Оставайся! - восклицала Москва. - Оставайся со мной, оставайся во мне, или приезжай хоть временами!!

- Я не могу, - отвечал юноша, склоняясь и не глядя на отражение своего пепельного болезненного лица в позолоченных зеркалах. - Кого я тут буду спасать? Тут ведь совсем нет людей.

- Ты не справедлив. Тут есть все, люди, деньги, смех, веселье, музыка, золото, блеск, шум... Клас-сно! - Она очень любила это свое "клас-сно" и очень часто произносила, иногда без повода.

- Я хочу, чтобы ты была рядом. Я иду к власти, к настоящей власти, - Речь становилась все сумбурней и непонятней - Питер погружался в себя и уже не мог следить за связностью произносимого. - Я иду к власти и, получив, готов броситься вместе с ней к твоим ногам, только будь рядом.

- Эгоизм. Кругом только один эгоизм.

- Ты погибнешь, оставшись здесь!

- Я погибну и там. - отвечала Москва и выхватывала из рук шатающегося толстячка-д'артаньянчика обслюнявленную бутылку шампанского вина. - Мне нужны возможности. Ты можешь мне их предоставить в своей одинокой бревенчатой конуре?