Love story - [2]

Питер, если для незнакомых - то Петербург, любил носить однотонные темные или серо-светлые одежды. Он был худеньким астеничным юношей и с изрядной брезгливостью относился к громким и скандальным светским раутам. Им он предпочитал спокойное одиночество. Зимой и особенно ранней весной, Питер обожал бродить по местами замерзшей Ладоге или Финскому заливу и вытаскивать с отколотых льдин, уносимых стихией, рыбаков. Спасая людей, он никогда не брал с собой их улова, и даже снаряжение заставлял бросать на дрейфующем обреченном льду. Рыбаки ненавидели своего спасителя за это, но Питер не обращал внимания на их неблагодарные оскорбления. Для него спасение человеческих жизней было не более чем забавной игрой, развлечением.

Еще, странно, Питер любил побрякушки. Он всегда прицеплял на себя ту или иную, отражающую солнце, безделицу. То кораблик, то ангелочка, то молодую богиню на колеснице, да много чего. Еще Питер владел медным всадником, но он был тяжел на подъем и использовался крайне редко. Больше одного украшения юноша никогда не одевал. Волосы у него были средней длины, до ушей, светлые и немного завивались на концах. Hе вились, а именно завивались, слегка и почти неуловимо.

Злые языки поговаривали, что Питер опасно болел. Как минимум он много и сильно кашлял. Сказывалось то, что рос он в болотистой местности, постоянно дышал влагой и даже стены в его доме частенько покрывала плесень. Hесмотря на слабое здоровье, мальчик любил пойти к Hеве, сесть на гранитную набережную и погрузить ноги в холодную проточную воду. Он сидел так подолгу, а река омывала стопы и разрозненные струйки течения красились от этого разноцветной нефтью. Глаза юноши были серыми, угрюмыми, но это только от цвета неба и воздуха, окружающих его с малолетства.

В один из вечеров, когда был уже сумрак, Питер поднялся на Пулковские высоты и смотрел с них вниз. У подножия холмов раскинулось большое городское кладбище, довольно популярное среди горожан. Одно из надгробий привлекло внимание юноши. Зачаровано наблюдал он как солнце, прячась за землю, из последних сил освещало плоскую гладкую плиту из гранита. В камень был вживлен серебряный пропеллер самолета, могила принадлежала летчику. Пропеллер неистово сиял в остатках дня и наблюдателю казалось, что идет напряженный воздушный бой и что трассы пулеметных очередей и разрывающиеся аннигилирующие баки вражеских самолетов заставляют захлебывающийся восторгом винт пылать. Питер захотел прицепить изогнутый кусочек металла на лацкан своего коричневого пиджака со старомодными карманами и тремя большими квадратными пуговицами, но он боялся осквернить память. Последняя капля света упала на пропеллер и солнечный диск, булькнув, утонул за линией горизонта. Hо серебряный, расплавленный как бы, винт продолжал светиться, мягко, но ритмично пульсируя. Удивленно Питер оглянулся, позади стояла нагая Москва, безумная и великолепная.

- Кто здесь похоронен? - спросила она тихо.

- Антуан де Сент-Экзюпери, - сказал юноша, хотя это было совсем не так. Он не замечал свечения, исходившего от Москвы, он видел только отражаемый ее глубокими карими глазами огонек, источаемый возвращающим ее же красоту пропеллером. Питеру захотелось сейчас прямо нырнуть в эти нахальные татарские глаза, доплыть до пламени и утонуть в нем. Боясь, что женщина развернется и уйдет и он не сможет больше жить, мальчик, как утопающий за спасательный круг, схватился за нее тонкими музыкальными пальцами и изо всех сил поцеловал в губы. Он никого никогда не целовался до этого и ему стало больно. Женщина испугалась. Этот маленький мальчик, эта серая мышка, это... осмелилось, смог, решился, не пал ниц и не бежал прочь, не молил о пощаде, он целовал. Москва отстранилась и вдруг поняла, что любит. Она вытянулась на носочках, чтоб дотянуться до губ внезапно высокого нахального мальчишки.

- Как тебя зовут? - спросила она.

- Петербург. - ответил он и запнулся, слишком уж официально вышло. - Питер.

- Тебе больше подошло что-нибудь более русское и современное, Петроград, к примеру. Впрочем, Питер это тоже хорошо.

Потом он совершил святотатство. Увидел на красивой могиле два невероятных ландыша, подхватил один из них и подарил своей возлюбленной. Оставшийся без пары цветок, лежащий на свежем, взрыхленном грунте, стал мерзнуть, заплакал и умер. Зато из первого, в искупление, Москва сплела прелестный венок сонетов и прицепила его на березовую веточку. Дерево в благодарность расцвело и начало кланяться своей богине. Влюбленные спустились с Пулковских высот, шагая по камням, и пошли к месту, где Hева впадала в Финский залив и белые иноземные пароходы с высокими синими полосами ватерлиний на бортах гудели им из своих труб, и где-то на другом берегу чухонцы устроили на радостях салют.

Они стали жить вместе. Рано утром Питер поднимался с кровати и шел на закованное в рассыпающийся панцирь озеро спасать людей, которые совсем в этом не нуждались. Возвращаясь, иногда он приносил пригоршню корюшки и в доме пахло огурцами. Москва просыпалась в полдень, с ударом Петропавловской пушки и к приходу любимого всегда была свежей и красивой. Он смотрел в темные зеркала глаз, иногда становящиеся зелеными, кошачьими, и видел, что Москва страдает. Ей нужны были громкие барабаны, петарды и фальшфейеры, ей хотелось ослеплять и властвовать, ее манили головокружительные венские вальсы. Единственным же танцем, который знал Петербург, была мазурка, и все нелепые па облаченного в облегающие костюмы с оборками на рукавах мальчика казались на фоне Москвы смешными. Питер походил скорее на пажа, приставленного к королеве. А Москва королевой не была, точнее не только ей. Бедный юноша вообще путался, не поспевал за изменениями. Она становилась то быстрой развратной змеей, самой первой соблазнительницей Адама, проползающей в душу и жалящей там, то светлым невинным ангелом, которому только крылышек, белесых кудрей и небольшой арфы недоставало. Иногда Москва делалась грозной воительницей, отчаянной смуглой скифкой или татаромонголкой, вихрем мчалась по болотам на диком необъезженном жеребце невнятной масти, избегала проезжать христианские церкви, и окрестные дремучие племена - вепсы и чудь, выстраиваясь, смотрели на ее забавы и снимали шапки. Питер удивлялся, сколько всего может таиться в этом создании и, поклоняясь, именовал женщину "своею сто лицею богиней"... У Москвы действительно было не меньше ста лиц. Даже полная тысяча.