Ловцы снов - [4]

Окружающее смазанно смещается перед глазами, я падаю, ощутимо прикладываясь спиной к фасаду дома; очки сбиваются набок и слетают в снег, снежная же крошка горячо колет лицо.

…Я действую быстрее, чем успеваю подумать о потерянных очках, и практически сразу жалею об этом. Брошенный мной из-за спины метательный нож лишь пропарывает мальчишке рукав, не задевая его самого — я не успеваю нормально прицелиться: глаза слезятся.

Его взгляд мгновенно приковывает меня к месту, так и не дав подняться, — странные, пугающе пустые глаза, в которых отражается черной водой ночь, но совсем нет человеческих живых эмоций. Этот взгляд прихватывает прочно, намертво — как железо к магниту, который будет тянуть, даже если ты отвернешься.

Если сможешь хотя бы это сделать.

Я не ожидаю увидеть в глазах паренька ничего, но вижу осмысленность. Странную. Несвойственную Снам осознанность происходящего.

Большинство из них не помнит даже ближайшие часы до открытия Перехода и реагирует на мое появление так, как среагировал бы любой человек на прицепившегося на улице незнакомца. А этот:

— Я не хотел умирать, понимаешь? — доверительный полушепот и странный затаившийся огонь в бездонных пустых зрачках, в которые лучше не заглядывать добровольно. И отчаянная готовность сопротивляться до последнего. — Я не хотел умирать…

Курносый нос слезливо хмурится и морщится несошедшими веснушками, верхняя губа повторяет движения — Сон практически готов заплакать, хотя не должен.

А я буквально чувствую, как он тянет из меня эмоции, пытаясь насытить ими то, что заполнить уже невозможно. Нервная тянущая судорога, как от больного ноющего зуба, медленно расползается внутри, скапливаясь клочковатыми обрывками в сердце. Если так будет продолжаться и дальше, то он просто выпьет меня до дна, сделав таким же, как сам: безнадежным, беспомощным. Безжизненным. Но сами слова, которые он продолжает повторять, как мантру, царапают изнутри, словно полчища разъяренных котов.

Я. Не. Хотел…

…Огромных усилий стоит заставить собственное тело двигаться. Еще больше — чтобы совершить второй — последний — бросок, приводящий к итогу: Сон бесчувственно валится на снег, как кукла, у которой подрезали нитки. Я почти таким же потрепанным кулем оседаю на припорошенные камни тротуара, уже мало о чем заботясь в этой жизни. Серый снег повсюду: жжется и влажно липнет, пропитывая затхлой копотью одежду, в капюшоне, в ботинках, забившийся за ворот куртки, холодит шею. Но еще больше донимает преследующее, будто отпечатавшееся на изнанке век, пронзительное, ноющее, тоскливо щемящее чувство измождающей печали, словно впитавшееся в кровь и теперь текущее по сосудам. Перед глазами — сплошная серость, из мира выкачали краски, оставив буро-красную сепию.

Игнорирую распластавшееся между накренившихся домов уже дважды неживое тело и, поднявшись, наконец бреду прочь, проклиная всеми доступными средствами и словами то, что мне приходится делать.

Достаю телефон, не с первого раза попадая рукой в щель кармана, — нужно все-таки отчитаться, — но вместо общего номера Отдела набираю другой, не менее знакомый, но более родной.

«Гер?..» — «Я в штабе. Что-то срочное?» — на меня откуда-то из потусторонней реальности словно тянет запахом ароматного кофе, забытого в чашке на краю рабочего стола. В трубке слышится звонкий перестук пальцев по клавиатуре, а в знакомом голосе — усталость, удовлетворение и полное отсутствие раздраженности. Человек, любящий свою работу. И так уютно все там, что не хочется отвлекать. — «Нет, ничего. Все в полном… порядке» — я слышу паузу и активный дробный перестук. — «Ну вот и хорошо. Удачи!..»

Мерные гудки смешиваются с гулом крови в висках. Так всегда…

* * *

Назад, в объятия родной берлоги, добираюсь, почти не ориентируясь в пространстве. Такси, на которое я раскошелился от всей переполненной усталостью души, как-то незаметно скоро останавливается в знакомом полутемном дворе. А мог ведь набить кассу, прокатив пару кругов по городу — я бы и не заметил…

В нашем городе, по крайней мере, в старой его части, дома тянутся в высоту не больше, чем на четыре — максимум девять — этажей. Мой из первых, он выделяется в округе, хотя подобных ему тут много: многоуровневая крыша, с иногда не слишком логичными перепадами, усеяна надстройками и самопроизвольными конфигурациями неизвестного назначения, выдуманными рачительным архитектором. Вперемешку с ними виден частокол вентиляционных труб и заложенных дымоходов, где весной, среди пыльной копоти, гнездятся чайки. Многие закладки обвалились со временем, и, бывает, в ветреную погоду старые трубы гудят и дрожат в стенах, под стоны и метания угодившего в западню ветра, и весь дом будто вибрирует, колышется в ответ, точно огромных зверь, вздымающий грудную клетку.

…Квартира встречает застоялой затхлостью. Скучно-квадратная спальня с наклонными низкими окнами мансарды кажется мрачной, душной и совсем чужой. У меня нет мебели, кроме кровати и письменного стола, поэтому все углы завалены моим барахлом, расползающимся по периметру стенок. Сами стены когда-то давно — еще до моего переезда — крашены в жизнеутверждающий подбадривающе-умиротворенный салатовый цвет; одна из них — та, что напротив окон, — сплошь уклеена плакатами и изрисованными пометками картами, среди которых — схема местного метро, бывшая необходимой в первое время.