Ловцы - [20]

Дверь в сарай при торге была закрыта, даже заперта да щеколду изнутри. Наружу через одну лишь щелку пробилось чуть-чуть света от свечки. Рыжик, приоткрыв дверцу чердака, ничего увидеть не смог, сколько ни вглядывался в темноту. Вдруг свет в щелке потух, дверь открылась, две фигуры двинулись друг за другом к воротам: впереди Милюк, отец следом. Выступ крыши спрятал их от Рыжика. Но он услышал у ворот какую-то странную возню, пыхтение, топот натужно переступающих ног, будто там боролись. Вот они появились в полосе света под окном: Милюк крепко держал отца одной рукой за ворот, а другой за штаны, в том самом месте, куда Рыжику досталось солью. Он тянул за это место отца рывками вверх, словно собирался закинуть его себе на плечо, как мешок с картошкой, а другой рукой толкал в загривок к земле. Находился отец в положении жалком, он едва касался носками земли и, отпусти Милюк разом обе руки, непременно упал бы лицом в землю, но тот все не отпускал, а потом, изловчившись, отвесил пинок такой силы, что отец полетел головой вперед через веники в огород, рухнул там грузно, глухо пристанывая и всхлипывая.

Рыжика от дверей отбросило в глубину чердака. Если отец узнает, что он все это видел, — хоть из дому беги, ввек не простит.

Опресноков-младший долго сидел на топчане, переживая. Он то плакать принимался, то смеялся, давясь, размазывая по щекам жиденькие слезы, снова и снова представляя, как летит отец через веники и — прямо бородой в картофельную грядку… Обида, жалость и смех сотрясали его попеременно.

Когда он вернулся к чердачной дверце, успокоившись, во дворе было тихо. Свет в окнах погас. Все вокруг спало. Лишь две-три тусклых лампочки горели на слободе да слободские собаки гавкали с подножия горы на спящий под ними городишко, голоса их беспрепятственно летели над темными крышами, смутными кронами уличных деревьев до самых дальних закоулков, вызывая тамошних собак на перебрехивание, и красовалось над крышами темное глубокое небо, все в шевелящихся живых звездах, оно опиралось краями своими на вершины гор. Такое небо… Такое…

Рыжик долго еще сидел в чердачном проеме и все на небо смотрел. Ему представилась вдруг ловля густерок, как она происходила, когда он был еще маленьким, но уже сам мастерил снасть из шпулечной нитки и согнутой булавки вместо крючка. Тогда он и мух ловить научился, ловко, одним взмахом руки. На эту смехотворную снасть насадишь муху, бросишь в воду — и вокруг приманки поднимется кутерьма! Живой клубок юрких рыбешек… Поплавок из спички дергается во все стороны сразу. Миг — рывок — пляшет на булавке, сгибая хвост до головы, серебряная веселая рыбка; пока снимаешь ее, нежные яркие чешуйки всю ладонь измажут — такие нежные и яркие, что вроде бы не чешуйки они, а чудная краска, живое серебро, точь-в-точь как эти звезды над крышей.

Взошла луна из-за полынной горы, свет ее, прозрачный, вкрадчивый, как сон, заполнил улицы, дворы. Кот Фома на чердак пришел, потерся о ноги Рыжика, приглашая спать. Толик позевнул, лег на топчан, Фома, мурлыкая, привычно устроился у него на животе.

Впервые за все это напряженное время Рыжик подумал о Володе Живодуеве. Ну и кашу они с ним заварили! И главное: есть ли на самом деле сом? Теперь в это верилось уже с трудом. Судя по событиям во дворе, время заточения его вышло. Завтра он узнает, есть сом на самом деле или нет его, — решил Рыжик, еще раз позевнул и закрыл глаза.

Глава седьмая

И снова нам, связывая нить событий, придется чуточку отступить.

Не найдя нигде Рыжика, Володя Живодуев встревожился. Сомнения были слишком сильны, и ставка велика, чтобы все это нести в одиночку. А с кем разделить, как не с Никитиным, с дядей Федей? С ним Володя познакомился еще прошлогодним летом. У Никитина не было ноги, «отняли», как он выражался, во фронтовом госпитале.

— Кто у тебя ее, дядя Федя, отнял? У кого своей ноги, что ли, не было? — пошутил, услышав в первый раз это выражение, Володя.

— Точно, — улыбался во все свое моложавое круглое лицо Никитин, и круглые серые глаза его весело смеялись. — Был у нас там один, молоденький такой солдатик, шустрый, вроде тебя. У него, понимаешь, миной ногу, оторвало. Он и отнял! И сразу сбег на двух ногах: одна моя, одна его…

Ногу у Никитина «отняли» с припуском, теперь даже протез не к чему было прикреплять. А работал он сторожем в артели «Красные бойцы». Сюда после войны завезли обломки немецких самолетов, до сих пор остатки их моторов переплавляли в печи, отливали из металла сковородки, жаровни-гусятницы… Все это хозяйство сторожил Никитин, в проходной у него была крохотная каморка. Здесь он жил и здесь же нес службу. Сидит себе у открытого окна в своем неизменном засаленном от долгой и небрежной носки черном пиджаке, чуть выше нагрудного кармана, откуда торчит кончик костяной гребенки, привинчена «Красная Звезда» с отбитой в одном месте эмалью. Сидит молчком, улыбается и лишь иногда возьмет да и руганет проходящего за то, что по неосторожности створку его окна плечом задел.

По ближним делам дядя Федя ходил на костылях, которые, к слову, очень не любил, а вот для дальних походов, если требовалось еще и груз нести, была у него коляска на трех надувных колесах и с ручным приводом: качаешь ручки — она движется. Конечно, в гору на ней самостоятельно не въедешь, но под гору и на ровном месте — вполне сходный транспорт.