Ловцы - [18]

Володя спешно привел себя в порядок, перекусил, отправился к Опресноковым. Приятеля дома не оказалось. Но вот что странно — мать его, тетка Фрося, елейно, маслено как-то с ним говорила. Не как обычно. Отец тоже вышел, но в разговор не встрял, стоял себе, опершись плечом о косяк сенных дверей, и глаз с Володи Живодуева не спускал. Он смотрел… Ну, как бы это сказать? Так, будто Володя что-то у него потихоньку собирается спереть, а он знает про это, теперь смотрит и внушает: только посмей, только посмей… Уж не сома ли имеет в виду? От догадки все внутри у Володи похолодело.

«Что-то произошло, — думал он, выходя на улицу. — Что-то уже произошло. Рыжик… Где Рыжик?»

Володя Живодуев бежал на речку, не зная, как поступит с Рыжиком, если тот действительно его предал. Милицию он обежал как можно дальше. Деревянные доски моста успели нагреться на солнце, жгли даже задубелые подошвы его босых ног. У противоположного берега, совсем близко к мосту, мелкий заливчик. Весь он сейчас пронизан солнцем, нежные ленты водорослей поднимаются снизу, расплываясь метелками по поверхности, на дно падают от них прозрачные синеватые полоски теней, и еще несколько продолговатых теней медленно передвигаются по дну — от голавлей, приплывших сюда понежиться в тепле мелководья.

Простенькая рыбья жизнь. Ну что в ней хитрого? А он мог бы часами следить за этой жизнью, вникая в ее тайны! Вот они, рыбехи, как на ладони… Володя поднял камешек, швырнул в залив. Голавли метнулись на всплеск, засновали; по дну побежала еще одна рябая тень, вспыхивающая солнечными бликами, — от поднятой на поверхности волны.

По крутой тропе, окруженной запыленной полынью, репейниками и крапивой, вымахавшими в человеческий рост, он сбежал с дамбы. Дальше шли темные сырые заросли кленовой чащи с реденькими блеклыми кустиками чистотела. И, наконец, берег, в кустах цветущего цикория, весь в черных круглых пятнах старых кострищ, окруженных зарослями пастушьей сумки, — зола прибита дождями, поблескивают в ней кусочки оплывшего бутылочного стекла. Вода цветет, — отметил Володя. В гребешках редких волн собирается зелень и, выплескиваясь, прилипает к серому береговому песку.

Володя Живодуев огляделся: возле острова ни души. В воде, как всегда, мелькают синеватые спинки густеры. Стайка маленьких голавликов проплыла мимо, держась кромки берега, в последний момент рыбки увидали его, рывком ушли в глубину. На острове тоже пусто. Там, где он в прошлый раз увидел сомовий плеск, вилась большая стая белых бабочек, они нацелились на чем-то особенным притягательный для них клочок сырого берега у воды и, мешая друг другу лепестками крыльев, то норовили все разом здесь усесться, то снова поднимались белым облачком, отражаясь в воде, как в зеркале…

Живодуев оглянулся на тропу. По ней шли. Только бы здесь не остановились купаться! Шли трое парнишек и двое взрослых: мужчина и женщина. Мужчина нес на согнутой руке байковое одеяло, женщина сумку со всякой всячиной. У мальчишек в руках удочки. Надолго собрались, определил Володя.

— Как вода, мальчик? — поинтересовалась женщина.

— Не знаю, — хмуро ответил он. — Холодная, наверное. Родники со дна бьют. Тут она всегда холодная. И на дне черная тина. Потом ноги фиг отмоешь…

— А мы сами знаем, чай, местные, — улыбнулась она.

— Мам! Давай без остановок, сразу до места, — позвали ее ушедшие вперед мальчишки.

Володя выждал, пока они отойдут подальше, обежал речку до тракторного моста. На сваях из буровых труб покоились отработанные буровые «свечи», тесно уложенные одна к одной. Просвета между настилом и водой почти не было, даже лодке не протиснуться. Воздух здесь звенел от ребячьего визга, песчаное мелководье кипело, разлеталось фонтанами от ударов десятков загорелых рук и ног. Набултыхавшиеся до посинения, неслись во весь дух на мост, блаженно валились на раскаленные солнцем трубы, прижимаясь к ним то животами, то спинами, оставляя на металле следы, которые в следующее мгновенье испарялись, словно их слизывал с труб сухой горячий язык солнца.

Рыжика и здесь не было.

Глава шестая

Прав оказался Опресноков, считай, что теперь Милюки у него — как мухи в паутине: кого захочет, того и потянет… Милючиха — на что уж большая любительница лясы поточить с соседками, сидючи на лавочке у ворот, семечки полузгать, глазами провожая проходящих и все-все в них подмечая, — два вечера среди соседок не появлялась. А это что-нибудь да значит! Она перестала, как обычно, по утрам провожать корову, а по вечерам встречать из стада: лишь откроет калитку, выпустит — шагай дальше сама. Вечером ее Зойка самостоятельно добиралась до ворот, ревом вызывала хозяйку, та быстренько ее впустит и калитку захлопнет, будто за хвостом коровьим кто-нибудь еще может увязаться во двор. Компания соседок переместилась на другую лавочку, по ту сторону улицы, и оттуда вела наблюдение за домом недавней своей предводительницы. О Рыжике они поначалу говорили такие вещи, что кровь в жилах стыла, и действительно: кто его с той ночи видел? Никто. Значит… Словом, новости, слетающие с их языка, были настолько захватывающими и противоречивыми, что страсти вокруг этого дела разгорались день ото дня. Соседки еще даже как следует не решили, на ком остановить свою неизбывную бабью жалость. Хотя уже и начали Милюков жалеть больше, и чем дальше, тем определеннее. А Рыжика все чаще поминали как потерпевшего, который сам «учудил свою беду на собственную голову».