Лоуни - [82]

— Хэнни в полном порядке, — сказал я. — Я не хочу, чтобы вы с ним что-то сделали.

Паркинсон засмеялся и покачал головой:

— Смех, да и только. Как вы, святоши, можете верить в то, что нельзя доказать, а не в то, что у вас перед глазами? Тут, должно быть, вся соль в том, что ты хочешь видеть, а что не хочешь. Но бывает, что у тебя нет выбора. Бывает, что правда — вот она, перед тобой, нравится тебе или нет. Так, что ли, Коллиер?

— Ага, — подтвердил тот.

Паркинсон кивнул, и Коллиер снова схватил Хэнни за руку. На этот раз он его не отпустил. Хэнни сопротивлялся. Я пытался отцепить руку Коллиера и был настолько поглощен этим, что только краем глаза заметил, что Паркинсон отвел Леонарда в сторону и снял винтовку.

От выстрела с потолка клубами посыпалась пыль. Пронзительный визг заслонил у меня в ушах все другие звуки. Пустая гильза отскочила и покатилась по коридору. Хэнни упал на бок, хватаясь за бедро. Оно было разорвано в клочья. Паркинсон снова повесил винтовку на плечо и кивнул в сторону Хэнни, корчащегося в молчаливой агонии на полу:

— Придется поверить, нравится тебе это или нет, если ты не хочешь привести братца домой и калекой, и сраным придурком.

Услышав выстрел, Клемент вошел дом и замер рядом с Леонардом, в ужасе глядя на то, что произошло. Леонард заметил его ошарашенный взгляд и подтолкнул мужчину локтем:

— Не стой на месте, Клемент. Подними его.

Клемент попятился, но Паркинсон наставил на него винтовку:

— Эй, ты не до конца с нами расплатился, Клемент.

— Отпустите меня, — умолял Клемент, — я делал все, как вы просили.

— Ага, до сих пор. Но за тобой еще кое-какой должок.

— Мать будет волноваться, что меня долго нет. Я не могу остаться.

— Тебя тут никто не спрашивает, Клемент. Хочешь снова в Хейверигг? Ты ведь знаешь, что мы тебе это устроили. Последний раз все прошло как по маслу. У тебя мозгов не хватило выбраться оттуда в тот раз, и сейчас я не вижу, чтобы они у тебя завелись. «Якорь» сгорит, как свечка. Местные видели, как сторож делал что-то подозрительное. Сколько сегодня тебе дадут за поджог, Клемент?

Клемент взглянул на Паркинсона, опустился на колени рядом с Хэнни и осторожно перекатил его на спину, чтобы просунуть руку ему под плечи. Лицо Хэнни исказилось от боли. Он плакал, как тогда, когда был малышом. Рот у Хэнни открывался и закрывался, как у рыбы, вытащенной на берег. Так было и тогда, когда он упал с яблони и сломал запястье или когда грохнулся с велосипеда и раскроил подбородок. Я не мог выносить, когда брат плакал. Если он плакал, значит, я не мог обеспечить его защиту. Я потерпел неудачу.

— Вот, — сказал Клемент и показал мне, как я должен продеть руку, чтобы поддержать Хэнни под плечо.

Хэнни открыл глаза и посмотрел на меня, ничего не понимая, потом обмяк и потерял сознание. Клемент и я подняли его, так чтобы он оказался между нами, похлопали по щекам, чтобы привести в сознание, и поставили так, чтобы его вес приходился на здоровую ногу. Другая нога волочилась сзади, оставляя кровавый след на полу коридора.

Леонард достал из кармана связку ключей и открыл дверь в подвал. Он спустился вниз, потряхивая ключами, и тогда детский плач снова перешел в крик.

Глава 26

Было первое июня, в воздухе висела неподвижная дымка — признак надвигающейся невыносимой жары, которую должно было принести с собой лето. Час за часом в атмосфере нарастало предгрозовое напряжение. Нигде не было заметно ни малейшего движения. Дикие голуби часами неподвижно сидели на платанах, не издавая ни единого звука. На подоконнике, освещенном солнцем, сидел шмель. Он не пошевелился, даже когда я слегка шлепнул по стеклу. Соседские коты больше искали тень, чем мышей и пташек, которых обычно они оставляли задушенными у нас на крыльце.

Я пролистывал «Гамлета» в преддверии завтрашнего экзамена. Последнего экзамена. И когда он останется позади, со школой будет покончено навсегда. Там уже все стало по-другому. Ни в чем больше не было особого смысла. Никому, даже учителям, казалось, больше не было ни до чего дела и теперь я увидел, что это было на самом деле — это как кишки, завершившие свой цикл. Правда что за продукт получился, было непонятно. Я не находил в себе особых изменений по сравнению с началом цикла. Разве что немного запачкался, проходя через утробу.

Что делать дальше, я не знал. Через неделю мне должно было исполниться шестнадцать.

Но я не видел, чтобы мир открылся мне так, как мог бы, по моему мнению. Когда я смотрел на Родителя, то я понимал, что работа и школа на самом деле мало чем отличаются друг от друга. Просто приобретаешь какие-то умения, чтобы иметь возможность перейти от одной системы к другой, вот и все. Рутина — непреложный факт жизни. Собственно, она и есть жизнь.

Мать на время оставила меня в покое, но я чувствовал, что она выжидает, когда результаты экзаменов станут известны и она сможет наброситься на меня и втолкнуть в ту жизнь, которой, по ее мнению, я должен жить. Я получу «А» по истории, латыни и религиоведению, а позднее степень по теологии после шести лет обучения в семинарии. Я бы, конечно, мог сопротивляться Матери, но, поскольку я не знал толком, чем хотел бы заниматься, шансы против нее у меня были невелики, не больше, чем у зайца в пасти собаки Коллиера.