Лоренцаччо - [24]

Кардинал. Ухожу, ухожу. Этот будуар, что виден в полуоткрытую дверь, — маленький рай. Не там ли подождать мне вас?

Маркиза. Я спешу, простите меня. Нет, не в будуаре; где вам будет угодно.

Кардинал. Я приду в более подходящее время. (Уходит.)

Маркиза. Вечно лицо этого священника! Зачем кружит около меня этот коршун с лысой головой и я, оборачиваясь, все время вижу его? Неужели приближается час моей смерти?

Входит паж и шепчет ей на ухо.

Хорошо, иду. О, это ремесло служанки, оно не по тебе, бедное гордое сердце! (Уходит.)

Сцена 6

Будуар маркизы. Маркиза, герцог.

Маркиза. Вот как я смотрю на вещи. Вот каким я полюбила бы тебя.

Герцог. Слова, слова, и только!

Маркиза. Для вас, мужчин, это так мало значит! Пожертвовать спокойствием жизни, священной чистотою чести, а то даже и детьми! Жить только для одного существа в мире; отдаться, наконец, — отдаться, ведь это так называется! Но все это не стоит труда. К чему слушать женщину? Женщина, которая говорит не о тряпках и не о любовных приключениях, это же невиданная вещь.

Герцог. Вы грезите наяву.

Маркиза. Да, клянусь небом, да, это была греза! Увы! лишь короли никогда не грезят: все химеры их прихотей воплощаются в действительность, и даже их кошмары превращаются в мрамор. Алессандро! Алессандро! Какое великое слово — могу, если захочу! Ах, у бога не найдется слова более великого; перед этим словом руки народов складываются для боязливой молитвы, и бедное людское стадо задерживает дыхание, внимая ему.

Герцог. Не будем говорить об этом, дорогая, это скучно.

Маркиза. Знаешь ли ты, что значит — быть государем? Держать в своей руке сто тысяч рук! Быть солнечным лучом, который осушает слезы людей! Быть счастьем и несчастьем! О, какой смертельный трепет! Как бы задрожал этот старик в Ватикане, если бы ты расправил крылья, ты, мой орленок! Кесарь так далеко! Гарнизон так предан тебе! Ведь можно уничтожить армию, но нельзя уничтожить целый народ. В день, когда весь народ будет за тебя, когда ты станешь главой свободного тела, когда ты скажешь: "Как дож Венеции обручается с Адриатикой, так и я надеваю золотое кольцо моей прекрасной Флоренции, и дети ее будут моими детьми…" О, знаешь ли ты, что такое народ, подымающий на руках своего благодетеля, знаешь ли ты, что такое этот могучий людской океан, который несет тебя, как нежно любимого младенца? Знакомо ли тебе то чувство, когда отец указывает на тебя своему сыну?

Герцог. Меня заботят подати; только бы их платили, прочее неважно.

Маркиза. Но в конце концов тебя убьют. Камни вырвутся из мостовой и раздавят тебя! А потомство! Или не является тебе этот призрак у твоего изголовья? Разве ты никогда не спрашивал себя, что о тебе подумают те, которые теперь еще во чреве матерей? Но ты-то, ты ведь жив, еще есть время! Тебе стоит сказать лишь слово. Помнишь ли ты об отце отечества? Да, монарху легко стать великим — провозгласи независимость Флоренции; требуй исполнения договора с империей; обнажи свой меч и покажи его, они попросят тебя вложить его в ножны, скажут, что от его блеска больно их глазам. Подумай, как ты еще молод! Решающее слово не сказано еще. Сердце народов полно безграничной терпимости к государям, и благодарность граждан — глубокий поток забвения, в котором тонут былые ошибки. У тебя были дурные советники, тебя обманывали. Но еще есть время, тебе лишь стоит вымолвить слово; пока ты жив, страница в книге бога еще не перевернута.

Герцог. Довольно, дорогая, довольно.

Маркиза. О, когда эта страница закроется, когда несчастный садовник-поденщик нехотя придет поливать жалкие маргаритки, посаженные вокруг могилы Алессандро; когда бедняки смогут весело дышать воздухом неба и больше не увидят мрачного метеора твоей власти, парящего в нем; когда они заговорят о тебе, покачивая головой; когда вокруг твоей могилы они начнут считать могилы своих родных, уверен ли ты, что твой последний сон будет безмятежен? Ты не бываешь в церкви и думаешь только о податях, а уверен ли ты, что вечность глуха ко всему и что в страшную обитель мертвых не проникает ни один отголосок жизни? Знаешь ли ты, куда уносит ветер слезы народов?

Герцог. У тебя хорошенькая ножка.

Маркиза. Выслушай меня; ты ветреный, я знаю, но ты не злой; нет, клянусь богом, ты не злой, ты не можешь быть злым. Ну, постарайся принудить себя, подумай минуту, одну лишь минуту о том, что я сказала тебе. Разве во всем этом нет правды? Разве я уж так безумна?

Герцог. Все это мне приходило в голову, но что же дурного я делаю? Я не хуже моих соседей; право же, я лучше папы. Ты своими речами напоминаешь мне Строцци, а ты знаешь, что я их терпеть не могу. Ты хочешь, чтобы я поднял восстание против кесаря; дорогая моя, кесарь — мой тесть. Ты думаешь, что флорентинцы не любят меня, а я убежден, что они меня любят. Но, черт возьми, если ты и права, чего же мне, по-твоему, бояться?

Маркиза. Ты не боишься своего народа, но ты боишься императора; ты убил и обесчестил сотни граждан и думаешь, что если ты надел кольчугу, то этого достаточно.

Герцог. Довольно! Не будем говорить об этом.

Маркиза. Ах, я разгорячилась, я говорю не то, что хочу сказать. Друг мой, кто не знает, что ты храбр? Ты так же храбр, как прекрасен; виной твоих дурных поступков твоя молодость, быть может, — эта пылкая кровь, что течет, как огонь, в твоих жилах, палящий зной, который нас гнетет. Умоляю тебя, не дай мне погибнуть безвозвратно; мое имя, моя бедная любовь к тебе да не будут начертаны на скрижалях позора. Правда, я женщина, я если красота — все для женщины, то найдется немало женщин лучше меня. Но скажи мне, неужели у тебя ничего, ничего нет здесь?