Лорд Хорнблауэр - [77]

Перед ними расстилалась взбаламученная поверхность реки, поблескивающая в последнем свете уходящего дня.

— Брод начинается как раз под этими деревьями, — сказала Мари. — Отсюда до середины реки диагонально идет гряда, которая позволит пересечь самое глубокое место.

— Тогда идем, — ответил Хорнблауэр. Из-за боли и усталости он предпочел бы проползти последние полмили на четвереньках.

Они достигли уреза воды — стремительные воды бурлили между камней у самых их ног.

— Уже слишком глубоко, — сказала Мари. Она всего лишь высказала вслух то подозрение, которое сидело в уме у каждого. Голос ее не выражал ничего, он был ровным и безжизненным.

— Я возьму лошадь и попробую, — продолжила она. — Помогите Пьеру спуститься.

— Позвольте мне, мадам, — сказал Браун, но Мари не обратила на него никакого внимания. Подобрав подол, она по-мужски уселась в седло. Потом направила лошадь в воду. Животное сопротивлялось, чуть не падая на скрытых водой камнях, и шло вперед с крайней неохотой, только повинуясь шенкелям Мари. Когда они достигли конца каменистой гряды, о которой говорила Мари, вода, как показалось Хорнблауэру, достигла уже брюха лошади. Здесь состоялся новый поединок воли между лошадью и Мари, и они опять двинулись вперед. Еще три шага, и они погрузились в воду, лошадь почти исчезла из виду, отчаянно пытаясь достать уходящее дно. Прежде, чем ей это удалось, их со страшной скоростью понесло вниз по течению. Мари, выскочив из седла, уцепилась за луку, стараясь уберечься от ударов копыт лошади, которая развернулась и направилась к берегу. Выйдя на отмель, животное хрипело от ужаса. Мари рухнула на землю, придавленная тяжестью намокшей одежды. Пока разыгрывалась вся эта сцена, никто не издал ни звука, даже когда Мари угрожала самая серьезная опасность. Всем стало ясно, что брод непроходим.

— Теперь нам всем, как и милорду, придется идти по воде, — сказал кто-то. Это должно было служить шуткой, но все, кто ее слышал, знали, что это не так.

Хорнблауэр заставил себя очнуться. Ему нужно было время, чтобы подумать и принять решение.

— Нет, — сказал он. — Я единственный, кто умеет это делать. И никто из нас не умеет плавать. Разве нет? В таком случае нам остается идти вдоль берега до тех пор, пока мы не найдем лодку. Меняю десять чудес на одну лодку.

Предложение было встречено угрюмым молчанием. Хорнблауэр подумал, что люди едва ли наполовину устали так, как он. Он заставил себя подняться, страшным усилием воли принудив не обращать внимания на ноющие мозоли.

— Идемте, — произнес он. — В любом случае нам нельзя оставаться здесь.

Ни один партизанский вожак не останется, будучи в здравом уме, на ночевку перед рекой, через которую нельзя перебраться, и к которой его могут прижать, тем более если идет дождь и потребуется не менее суток, чтобы брод снова стал проходимым.

— Идемте, — повторил он. — Вперед, французы.

И тут его ждала неудача. Несколько человек нехотя поднялись, более с намерением посмотреть на реакцию своих товарищей, а затем вновь опустились, кто лег на спину, кто сел, подперев голову руками. А дождь продолжал лить.

— Один час на привал, — взмолился кто-то.

Кто-то — Хорнблауэр подозревал, что это молодой Жан, которому не исполнилось еще семнадцати — громко, не стесняясь, рыдал. Люди дошли до предела. Кто-нибудь другой, обладающий большей силой убеждения, заставил бы их пойти дальше, но не он, признался сам себе Хорнблауэр. Если бы брод оказался проходимым, они смогли бы пересечь его и пройти еще пару миль по другой стороне, но перед лицом страшного разочарования руки их опустились, и они были неспособны ничего предпринять сейчас. Кроме того, им было ясно, как и Хорнблауэру, что идти некуда. Восстание подошло к концу, вне зависимости от того, будут ли они идти, пока не умрут от усталости, или останутся и умрут здесь. Буря и затопление брода подписали мятежу приговор. Опыт партизанской войны сделал людей реалистами, они понимали, что все попытки действовать будут не более чем притворством. А еще все знали о прокламации Клозана, обещающей амнистию. Браун стоял рядом, храня красноречивое молчание и положа руку на рукоять заткнутого за пояс пистолета. Он сам, Браун, Мари, граф и Анетта, вот на кого можно рассчитывать. К этому можно прибавить еще одного или двоих, в том числе папашу Фермиака. На данный момент этого достаточно. Можно пристрелить пару самых непокорных, и остальным ничего не останется, как повиноваться. Но вряд ли он сумеет сохранить людей на марше в темноте против их воли. Им не составит труда бежать, а кто-то, более недовольный и ожесточенный, чем остальные, может воткнуть нож ему в спину или, приставив мушкет, спустить курок. Он был готов рискнуть и пристрелить нескольких недовольных, но не видел смысла делать это. Ему оставалось только одно — последнее средство загнанного в угол предводителя партизан: распустить отряд и ждать наступления лучших времен. Смириться с этим было нелегко, особенно учитывая страшную опасность, угрожающую графу и Мари, но выбирать приходилось меньшее из зол. Но осознание провала было горьким.

— Что ж, — сказал он, — в таком случае нам остается распрощаться.