Лорд Хорнблауэр - [70]

И как бы не был счастлив Хорнблауэр, счастье это, в отличие от Брауна, не было безоблачным — Хорнблауэр поймал себя на том, что завидует Брауну, который мог открыто выражать свою любовь. Хорнблауэр и Мари нужно было скрываться, осторожничать, и совесть несколько мучила Хорнблауэра, когда он вспоминал про графа. Но все равно, он был счастлив, счастлив как никогда за всю свою жизнь, полную испытаний. Впервые самоанализ не мучил его. У него не было никаких сомнений ни в себе, ни в Мари, и новизна этих ощущений перебарывала его страхи и опасения по поводу будущего. Он мог жить в мире с собой до тех пор, пока трудности не дадут о себе знать — если ложка дегтя в бочке меда и была необходима (хотя на самом деле нет), то она состояла в знании, что трудности эти находятся в грядущем, и пока он может не думать о них. И это чувство вины и неуверенность лишь с еще большей силой толкали его в объятия Мари — не из стремления забыться, а побуждая успеть как можно больше.

Это была любовь — чистая, без какой-либо примеси. Блаженством было давать, а получать — делом само собой разумеющимся. Любовь, наконец, пришла к нему после всех этих долгих лет и терзаний. Если смотреть с циничной точки зрения, это можно было принять за еще один пример стремления Хорнблауэра заполучить недостижимое, но даже если так и было так на самом деле, Хорнблауэр не отдавал себе в этом отчета. В последние дни в голове Хорнблауэра крутилась фраза из молитвенника: «Чье рабство есть свобода истинная». Она как нельзя лучше описывала его отношение к Мари.

Луара по-прежнему стояла высоко. Водопад, в котором он однажды едва не погиб, и благодаря которому впервые встретился с Мари, представлял собой обрамленный пеной поток бурлящей зеленой воды. Он слышал его звук, будучи в объятиях Мари в ее комнате в башне, частенько они прогуливались возле него, и Хорнблауэр мог смотреть на водопад без дрожи и трепета. Все осталось позади. Разум говорил ему, что он — тот самый человек, который брал на абордаж «Кастилью», смотрел в глаза гневу Эль Супремо, дрался не на жизнь, а на смерть в бухте Росас, расхаживал по залитым кровью палубам, и все же у него не исчезало ощущение, что все это происходило с кем-то другим. Теперь он был человеком мирным, праздным, и водопад не воспринимался как нечто, что могло угрожать его жизни.

Поэтому добрые вести, принесенные графом, были восприняты вполне естественно.

— Граф Артуа разбил Бонапарта в сражении на юге, — сказал он. — Наполеон бежал, и скоро его схватят. Это сообщают из Парижа.

Все так, как должно быть: время войн миновало.

— Полагаю, вечером не помешает устроить праздничный костер, — заявил граф. И костер был разведен, и поднимались тосты за здоровье короля.

Но не далее, как на следующее утро Браун, поставив поднос с завтраком у постели Хорнблауэра, объявил, что граф желает переговорить с ним как можно быстрее, и не успел он произнести эти слова, как в комнату вошел граф — в халате, непричесанный и осунувшийся.

— Простите за это вторжение, — сказал он, — даже в этот момент старый аристократ не мог оставить хорошие манеры, — но я не в силах был ждать. Плохие новости. Хуже некуда.

Хорнблауэру оставалось только смотреть и ждать, пока граф соберется с силами. Требовалось усилие, чтобы произнести эти слова:

— Бонапарт в Париже. Король бежал, и Наполеон снова император. Вся Франция подчинилась ему.

— А как же проигранная им битва?

— Слухи…ложь. Все ложь. Бонапарт снова император.

Потребовалось время, чтобы осознать, что все это значит. Снова война, это неизбежно. Что бы ни думали другие великие державы, Англия никогда не согласиться терпеть у себя под боком столь могущественного и коварного врага. Англия и Франция еще раз вцепятся друг другу в глотку. С начала последней войны прошло двадцать два года; похоже, потребуется еще двадцать два, чтобы снова низвергнуть Бонапарта с трона. Еще двадцать два года страданий и кровопролития. Невероятно жуткая перспектива.

— Как это произошло? — спросил Хорнблауэр, желая, скорее, выиграть время, чем получить информацию.

Граф беспомощно развел руки.

— Ни прозвучало ни единого выстрела, — сказал он. — Армия целиком перешла на его сторону. Ней, Лабедуайер, Сульт — все предали короля. За две недели Бонапарт прошел от побережья до Парижа. С такой скоростью, словно ехал в карете, запряженной шестеркой лошадей.

— Но народ не хочет его, — запротестовал Хорнблауэр. — Мы все это знаем.

— Народ ничего не значит против армии, — ответил граф. — Новости пришли вместе с первыми декретами узурпатора. Призываются классы 1815 и 1816 годов. Королевская армия распущена, восстанавливается императорская гвардия. Бонапарт снова готов к борьбе против Европы.

В воображении Хорнблауэр представил себя стоящим опять на палубе корабля, придавленным грузом ответственности, окруженным опасностями, одиноким и лишенным друзей. Гнетущая перспектива.

Стук в дверь возвестил о приходе Мари, она также была в халате, ее великолепные волосы рассыпались по плечам.

— Ты уже слышала новости, дорогая? — спросил граф. Он ни словом не обмолвился ни по поводу ее прихода сюда, ни о том, как она выглядит.