Лора. Путешествие в кристалл - [21]

Что такое произошло на этом мрачном празднестве? Кровь, смешанная с вином, стояла на полу целой лужей, в которой купались их неподвижные руки и загрязненная одежда. Это была ужасающая сцена озверения или побоища, следовавшая за остервенением бешенства или отчаяния. Я позвал наудачу, но напрасно; вокруг меня царила тишина истощения… быть может, смерти!

Я ощупал первое лицо, попавшееся мне под руку; оно было холодно, как лед. Коптевшая и потускневшая лампа распространяла едкий дым над этой могилой, смешивавшийся со зловониями оргии, и фитиль ее, втягивая в себя последние капли масла, слабо освещал волосы, вставшие дыбом в предсмертном ужасе. Не слышалось больше ни одного движения, ни стона, ни храпения. Некоторые умерли, как бы пытаясь примириться, и лежали, вытянув руки, после того как среди грязи и крови обменялись последним и вечным «прости».

Я стоял, пораженный этой картиной ужаса, когда почувствовал, что меня схватила чья-то рука. Это была рука Назиаса; он тащил меня наверх и, как будто читая в моих мыслях, сказал мне с усмешкой:

— Уже слишком поздно; они уже не возмутятся арестом, спасающим их от смерти, в сто раз более жестокой, чем эта. Я им подлил бешеного вина и, в борьбе с воображаемыми врагами, они могли утешиться мечтой храброй смерти. Здесь им прекрасно; эскимосы выроют им подо льдом могилу, приличествующую храбрым исследователям. Пойдем, все готово, следуй за мною. Нравится тебе это или нет, а уже отступать невозможно.

— Я не последую за вами! — вскричал я. — Вы меня не околдуете более. Преступление, только что совершенное вами, освобождает меня от вашего ненавистного покровительства. Вы подлец, убийца, отравитель, и если бы я не смотрел на вас, как на сумасшедшего…

— То что же сделал бы ты с отцом Лоры? — возразил мой дядюшка. — Неужели ты хочешь сделать ее сиротою, и мог ли бы ты один вывести ее из глубины этой пустыни?

— Что вы хотите сказать? Возможно ли, чтобы Лора… Нет, нет! Вы в порыве безумия!..

— Посмотри! — ответил Назиас, увлекая меня на палубу.

И я увидал в лазурном сиянии ангельскую фигуру Лоры; она стояла на первой ступеньке наружной лестницы и готовилась сойти с корабля.

— Лора, — вскричал я, — подожди меня, не уходи одна!

И я бросился к ней, но она приложила палец к своим губам и, указывая мне на сани, сделала мне знак следовать за нею и исчезла, прежде чем я мог присоединиться к ней.

— Успокойся, — сказал дядюшка, — Лора поедет одна в санях, которые я привез для нее. Отныне она будет носить на лбу нашу полярную звезду, и она будет открывать наше шествие к северу. Мы можем следовать за ней лишь на той дистанции, какую она пожелает установить между ее санями и нашими; но будь уверен, что она нас не покинет, потому что она наш свет и наша жизнь.

Убежденный, что на этот раз я все это вижу во сне, я машинально последовал за дядюшкой, который заставил меня сесть в сани, предназначавшиеся для меня. Здесь я был один. Я лежал на чем-то вроде меховой постели. К моей руке был привязан ремнем кнут, но я и не помышлял пускать его в дело. Я был погружен в какое-то странное оцепенение. Я старался повернуться на моей походной постели, как бы для того, чтобы освободиться от необыкновенного сна, но это было напрасно; мне казалось, что я связан и привязан к моей меховой постели. Я пытался также еще раз увидать призрак Лоры; я различал только вдали смутный и отдаленный свет, и скоро я не мог уже различить, сплю я или бодрствую, арестован ли я на земле или на льду, или быстро несусь вперед по воле какой-то неведомой причины.

Я не знаю, сколько времени провел я в этом странном состоянии. День не наступал и не должен был наступить, и туман заволакивал небо; я просыпался и засыпал, без сомнения, много раз, не в состоянии отдать себе отчета в течение часов. Наконец, я почувствовал, что совсем проснулся, и мое видение сделалось отчетливым. Туман совершенно исчез, небо сверкало созвездиями, что позволило мне хоть приблизительно рассчитать время. Могло быть около полуночи, и я, должно быть, совершил большой путь. Я, очевидно, пробыл в дороге несколько недель.

Я катился по твердому и крепкому снегу, увлекаемый моими собаками, которые без вожжей бежали следом за двумя другими санями, скакавшими во всю прыть. Позади меня следовала линия других саней с эскимосами и их провиантом.

Мы ехали по узкому ледяному фарватеру, расположенному между двух стен сплошного льда то в несколько сот, то в несколько тысяч метров вышиною. Яркий сапфировый свет, казалось, лился с этих ужасных гор; наконец, я их увидал в их настоящем виде, хотя и не мог определить моего нравственного состояния. Я не чувствовал ни холода, ни жара, ни грусти, ни страха. Воздух казался мне мягким и приятным, моя меховая постель — пуховой, а легкий бег моих собак по ровной почве возбуждал во мне какое-то детски-отрадное самочувствие.

Наш поезд делал не более шуму в этой тишине, чем полет призраков. Я думаю, что весь караван спал глубоким сном или, подобно мне, поддался беспечной мечтательности. Время от времени собака кусала свою соседку, чтобы не дать ей замедлить шага, а эта кусала в свою очередь третью, как это в привычке этих выносливых животных. Злобное рычание собак напоминало мне чувство передвижения и жизни, но эти сухие и быстрые звуки, заглушаемые снегом, быстро терялись, и абсолютная немота полярной зимы снова погружалась в свое торжественное красноречие. Не слышно было ни малейшего треска льда, ни скатывания снега, ничего того, что могло бы дать почувствовать страшное разрушение, производимое оттепелью в этих массах.