Лопатка - [8]

К осени на берегу развернулось строительство причала, к которому могли бы швартоваться настоящие грузовые суда. Успели забить сотню метров шпунта и навалить пару тысяч кубов бетона в блоках. Тут начались зимние шторма и, как назло, пришёл в негодность земснаряд. Работы пришлось остановить. За зиму шпунт разметало волною, бетонные блоки растащило в стороны, и весною всё начали сначала, мало задумываясь о том, что причал будет ломать каждую зиму.

Строительство фабрики прерывать не пришлось, поскольку оно и не начиналось. Зато старатели, не подгоняемые ни плановыми заданиями, ни социалистическими обязательствами - таковые имелись, но о них как-то не вспоминали - продолжали и зимою работать в две смены по двенадцатьчасов, без выходных и с редкими банями. В свете прожекторов, горевших почти круглосуточно, по осыпям развороченной взрывами породы по-прежнему бродили люди в полушубках. Как пера Жар-птицы, каждый всё ждал тусклого блеска самородка из-под красноватого, припорошенного снегом грунта.

Прошло ещё полтора года, прежде чем над карьером загрохотала приводами вагонеток маленькая фабрика, а у причала, дождавшись погоды, ошвартовалось морское судно-навалочник дедвейтом пять тысяч тонн с небольшим. Фабрика оказалась как раз там, где похоронили старателя Шмидта. Вначале её собирались ставить на другом плече сопки, откуда удобнее было бы вывозить руду на причал. Но кто-то в Москве, заглянув в расчеты Коли Макавеева и его коллег, решил, что грунт на том месте недостаточно надежен - и, как дети переставляют башню из кубиков, будущую фабрику перенесли в сторону. Могилы Шмидта из Москвы видно не было - а на острове его товарищи старатели и оглянуться не успели, как на месте холмика с крестом зазиял котлован под фундамент грохотного цеха.

Экскаваторщика на строительстве фабрики выволокли из кабины и едва не разорвали на куски, но потом как-то успокоились и разошлись, порешив вечером ещё разок выпить водки за помин немецкой души. Водка была выпита со всею исправностью, но с той поры по острову пошёл слух, что Шмидт является по ночам разным людям, глаза у него стали бельмами, а в остальном как живой даже луком разит. Над разносчиками слуха дружно смеялись, однако слух не улегался и, обрастая новыми подробностями, повторялся на каждой случавшейся на острове попойке. Передавали его уже другие люди, поскольку время старателей на Лопатке подошло к концу.

Артель, обеспечившая своих преемников породой на пять лет работы, к дню пуска фабрики была уже свёрнута. Старатели, всё такие же угрюмые, собрали пожитки - каждому хватило двух рук и спины, чтобы управиться с неприбавившимся за два года багажом - и погрузились уже не на десантное судно, а на причаливший к Северному причалу паром. С палубы парома навстречу им съехала сверкающая чёрная Волга. Рядом с водителем восседал нестарый человек с волевым, но расползшимся к щекам лицом и с маленькими и жесткими глазами. Это был директор фабрики Степан Ильич Сегедин. На острове наступала его эпоха.

В эту эпоху жизнь на Лопатке наладилась и устоялась. По четвергам и воскресеньям паром привозил с материка водку и почту. По субботам для рабочих топилась баня. После смены - не старательской двенадцатичасовой, а КЗоТовской, с восьми до пяти - рабочие мылись и грелись в душевых. Поужинав в фабричной столовой, шли в красный уголок посмотреть телевизор и договориться, кто сегодня в своей комнате организует закуску.

Весной и осенью за плечами у каждого покидавшего фабричные ворота появлялось ружье: глухарями и утками Лопатка была сказочно богата. Крупного и хищного зверя на острове не водилось, но, поскольку в межсезонье стволы далеко никто не убирал, то выстрелы раздавались иногда и летом, и зимою. После этого ближайший паром вывозил на материк покойника в гробу и живого арестованного, держать которого в местной КПЗ было бы хлопотно и небезопасно.

Был и такой эпизод, в котором не прозвучало выстрела, но после которого секретарь директора, крупная ясноглазая красавица Изабелла, тоже покинула остров в цинковом ящике. Она уходила не на пароме, а на личном катере директора, всегда дежурившем у особого пирса в бухте Южной. Сам Сегедин сопровождал Изабеллу на катере до материкового города Сопкового и далее до кладбища в Хабаровске. По официальной версии Изабелла ударилась виском об острый угол, поскользнувшись в ванной. Неофициально по острову шептались о всяком, однако вслух никто ничего не говорил. По возвращении из Хабаровска Сегедин неделю пил, запершись у себя в коттедже, не отвечая на телефонные звонки и не допуская к себе ни главного инженера, ни личного шофёра. Когда эта неделя, наконец, прошла, он появился у себя в кабинете похудевший и почерневший, но чисто выбритый и в свежей рубашке. В тот же день и главный инженер, и начальники цехов, и все остальные руководители вплоть до мастера были жесточайшим образом разнесены за развал производства в период болезни директора. Все встряхнулись, успокоились, и еще через неделю плановые показатели вернулись в график.

После этого случая никаких женщин, во всяком случае при особе директора, на острове не появлялось. Рассказывали, что Степан Ильич, семья которого проживала во Владивостоке, сделался лют до баб, но лишь на материке. Рассказывали также, что в его катере койки в каютах были устроены не одна над другой, а вплотную друг к дружке, и что сопковских женщин на этих койках перебывало видимо-невидимо. Однако проверить это никто не мог: у самого Сегедина не спросишь, а командир его катера был запуган и, мало того что к катеру никого не подпускал, но и про поездки шефа ничего не рассказывал.