Лопатка - [2]

Кригер затворил дверь, снова кривя губы в презрительной усмешке. У него было тяжелое бритое лицо с большим подбородком, с черными густыми бровями и с глазами, в которых от их черноты не видно было зрачка.

Затопив печку хворостом, оставшимся от сменщика, Кригер сел за стол радиста. Он небрежно развалился, вытянул ноги - и поглядел в пустоту сторожки, как будто кто-то стоял перед ним в позе просителя.

- Ну что, старший сержант - лычки снимать будем или что-то другое посоветуешь?

И водрузил на стол одну ногу в грязной кирзе.

Что ответил Кригеру невидимый сержант - было никому, кроме самого Кригера, не слышно. Судя по всему, звучало это подобострастно. Кригер в ответ сделал громкий перечмокивающий звук большими губами и процедил:

- Ну ладно, ладно... Мне твои выражения преданности ни к чему. Ты вот что усвоить должен: я происхожу из хорошей семьи, а ты скобарь. Так? Одно очко есть. Я четырьмя-пятью иностранными языками владею свободно, а ты и на родном еле изъясняешься. Два очка. Я закончил один из лучших университетов этой страны, а ты, кроме своего училища, и в школе-то доброй не был. Три очка. А самое главное, падло, - я, если захочу, тебя спиной через колено и буду потом смотреть, как ты корчишься на полу парализованный. Потому что против меня ты говно во всех смыслах.

Сторож повертел носком кирзового сапога перед носом воображаемого разводящего:

- Иосиф Бродский, между прочим, в своей Нобелевской речи ставит эстетику перед этикой. Великолепное место! Куда там Достоевскому с его красота спасет мир... А ты, небось, и не знаешь, кто такие были Бродский и Достоевский?

Не удовлетворившись, но немного успокоившись, Кригер встал от стола, чтобы пошуровать кочергою в печке.

В эту ночь он спал крепко, но несколько раз вскакивал, чтобы раздуть огонь в буржуйке и выскочить на крыльцо. Ковш Большой Медведицы плавно и неотвратимо уползал в сторону. Резко светил прожектор, выхватывая из темноты лужу на плитах двора да змейку колючей проволоки по верху бетонных секций. Однообразно молотил двигатель, заглушая все остальные звуки ночи.

Под утро лужу стянуло ледком, и льдинкою же обратилась завалившаяся к краю неба луна. Кригер запахивался в ватник, бормотал: А в Калифорнии теперь жара..., перетаптывался и уходил назад в сторожку.

В семь утра сторож проснулся без помощи будильника, которого, впрочем, и не было.

Сосок умывальника, подброшенный ладонью, расколол ледяную корочку. На седом инее крыльца остались черные мокрые следы. Лист чистой золотой желтизны пестрел на бетонных плитах.

Высунувшись за калитку, Кригер оглядел открытый ему кусок бухты. Ветер, какой был с вечера, улегся. Урезы каменистого пляжа и прибрежных камней были чисты, без белых барашков. Море и небо отражались друг в друге бездонною звенящей синевой.

В семь пятьдесят Кригер начал подстраивать рацию. Работа с Центральным постом производилась в коротковолновом диапазоне. Ровно в восемь сторож прижал клавишу микрофона: Центральный, Центральный - Одиннадцатому.

Центральный откликнулся неожиданно быстро, хрипловатым бодрым голосом парня-душа нараспашку:

Одиннадцатый - Центральному. Как ночевал? Вопрос. Прием

С момента приема дежурства происшествий не было. Сторож Кригер на посту. Охраняемый объект...

Терпеливо выслушав, Центральный заявил:

Вас понял. Хм... А чего ты, браток, будто пыльным мешком стукнутый? Или от скуки инструкцию всю ночь зубрил?

Кригер покривил губы в своей обычной полупрезрительной, полуснисходительной усмешке:

Свой пыльный мешок засунь себе... Как понял? Прием.

Центральный одобрительно крякнул:

Во, так-то лучше. Прогноз на завтра неважный, паря. А тебе снабженца принимать. Так что готовься.

Повесив микрофон на проволочный крючок, Кригер поднялся от рации. Губы его сжимались уже не презрительно, а болезненно. Как будто разговор - да какой разговор, две фразы! - о котором любой другой на его месте тут же бы и забыл, заставил его душевно и даже телесно страдать.

- Волк позорный, - прохрипел Кригер вслух. - Волчара. Думаешь, со мной можно так шутить. Посмотрим... Жизнь большая.

День Кригера прошел нервно. Делая положенные четырехчасовые записи в журнале дежурств, разогревая себе макароны и даже отлучаясь противу инструкции в лес за хворостом, Кригер то и дело поглядывал на часы. В двадцать ноль-ноль он снова сидел перед рацией с наушниками на голове и микрофоном в руках, упорно повторяя свой позывной, но на сей раз вместо хрипловатого баска в наушниках стаей ведьм хохотали помехи. Ёрзая и корчась, как от боли, Кригер все продолжал свой монотонный вызов, пока помеха, наконец, не пропала и в эфире не остался только один скрипучий голос ведьмы не ведьмы, а древнего ведьмака:

- Ну, чего разорался? Одиннадцатый - Центральному. Вас слышу. Приём.

Кригер перевел дух:

- Позвольте, уважаемый...

- Иван Трофимычем кличут. Можно просто Трофимыч.

- Да, Иван Трофимович. Где же сменщик-то твой, который с утра на связи был?

- А тебе что за дело? Ушёл он. Его Федя зовут. Фёдор Ильич для тебя ты-то, поди, молодой? В девятнадцать, как положено, сменился, и ушёл.

- А-а... - Кригер помолчал, как бы собираясь с мыслями.