Лондон. Темная сторона - [73]

Всегда твой самый преданный друг

Томми Спайсер, Аннакилли».

Одна из глав моей будущей книги называется «Хэмпстедское заключение». И там тоже мимоходом появляется Эдгар Лустгартен.

В тот вечер, когда я вломился в дом Вейнов, я ясно изложил им в своей речи причины, которые побудили меня взяться за «Лондонское задание».

— «Тогда, и только тогда будет написана моя эпитафия!» — это фраза из знаменитой речи на суде республиканца и бунтаря Роберта Эммета, в честь которого меня назвали. Помню, как я проорал эти слова, опрокидывая небольшой столик со стеклянной столешницей. — Это я вам говорю, Вейн! Вам, одержимому имперскими амбициями холодному и тщеславному англичанину, — рявкнул я. А потом выдал пространную речь о том, что неразумно восстанавливать против себя «народ, который просвещал Европу, пока прочие ее племена раскрашивали тела вайдой[42]». При этом я без конца ссылался на некоего Махони, подпольная армия которого приведена в полную боевую готовность и вот-вот начнет полномасштабную атаку на «Силы Ее Величества, ораву деспотов и мясников, равно как и…».

За «равно как и» ничего не последовало. Я и глазом не успел моргнуть, а Синклер Вейн уже умудрился скрутить мне руки за спиной, а потом метким ударом повалил меня на пол. Я бы мог предвидеть, что он на такое способен, если бы до нашей встречи чуточку внимательней осмотрел каминную полку. Там красовались как минимум четыре его фотографии военных лет. А еще стоило бы, проводя свои изыскания, обратить больше внимания на бывших военных, неоднократно отличавшихся на поле боя как с оружием, так и без. Особенно если иметь в виду 7-ю Бронедивизию под командованием Монти при Эль-Аламейне.

На сообщение о смерти Вейна я случайно наткнулся в «Таймс». Его хоронили на Уиллисденском кладбище. Сам не знаю, почему я туда пошел, — то ли из смутного желания выразить уважение, то ли в надежде закрыть дискуссию. Помню только, как жал руку мисс Вейн. Она была так расстроена, что, скорее всего, вообще меня не разглядела. По возвращении домой я пытался объяснить все это Воле. Но пришлось остановиться на полуслове, потому что я понял, что мой рассказ не вызывает у нее никакого отклика. Воля — хорошенькая девушка, которую я встретил совершенно случайно, сидя как-то раз на своей скамье в саду Тринити-сквер. Она поселилась у меня, но спали мы порознь. Пока я наливал кофе, молодой мусульманин спорил с двумя полицейскими, используя язык тела, который я так хорошо знал.

— Я обманываю тебя, — сказала она сдавленно. Когда-то она поведала мне, что ее матери давно нет в живых, а отец жестоко обращался с ней с самого раннего детства. Именно по этой причине она и приехала в Лондон сразу же, как только достигла совершеннолетия. Все остальные ее рассказы о себе были вымыслом.

В то утро ИРА взорвала бомбу на Балтийской Бирже. Я слышал, как бабахнуло неподалеку от моей квартиры, и подумал, не мог ли в этом участвовать мой старый друг Мики Фин, но потом вспомнил, что он давно покойник. Фин погиб в засаде на глухой дорожке в Тироне.

Я повернулся, чтобы что-то сказать, но ее уже не было. В то утро я в последний раз видел Волю Прапотник.

И вот я сижу в саду возле нелепого памятника погибшим морякам Торгового Флота и думаю о том, что сейчас мог бы приехать мистер Лустгартен. Вот большой черный автомобиль останавливается перед зданием, здоровенный служащий отворяет дверь и расчищает дорогу для всемирно известного сыщика, а тот поднимается по голым бетонным ступеням, распахивает входную дверь и ныряет в темную утробу здания. Там он обнаружил бы меня, распростертого на постели; трупное окоченение уже наступило. Не знаю, как он назвал бы для себя представшую перед ним картину. Возможно, «Досадная неудача». Или «Суицид: прощание волонтера». А лучше всего — «Олдгейтское задание». Да, думаю, последний вариант самый удачный.

Вчера вечером я записал признание. И оно мне нравится. В нем все изложено ясно и без уверток. Оно конкретно и точно; таким и надлежит быть любому порядочному признанию в черном пластиковом капюшоне или без оного. Я оставил его на столе, на видном месте; чтобы его обнаружить, не понадобится искусство Эдгара Лустгартена. Я купил простенький пакет, пачку наклеек и аккуратно вывел на этикетке: «С кем вы знакомы на небесах?»

Я никак не мог поверить, что он так изумительно ярок, этот «Пале» в веренице красных и желтых огоньков. Когда я вошел, оркестр уже отыграл половину программы. Музыканты пританцовывали на своих местах, и все их инструменты сияли буйным серебром. Одеты они были в маленькие белые курточки и тщательно выглаженные серые брючки в полоску. Кто-то окликнул меня; вначале я не мог понять, кто это. Затем, к своему удивлению, я понял, что слышу голос моей матери: «Эммет, — говорила она, — ты можешь кое-что сделать для меня? Позаботься, чтобы Пражский Младенец стоял на положенном месте над дверью, и чтобы его личико было обращено к церкви. Мы собираемся обвенчаться завтра с утра, сынок». Я понятия не имел, что ей сказать; ее платье из тафты выглядело так мило, и мне пришлось думать не меньше минуты, чтобы у меня в голове сложились слова ответа. Но прежде, чем я произнес их, оркестр опять заиграл. И, когда он обвил рукой ее талию, она тут же склонилась к нему и улыбнулась. И больше я их не видел. Потому что обернулся на секундочку, чтобы увидеть оркестр. А оркестранты без малейшего усилия, как будто у них выросли крылья, подобно мотылькам взмыли, в некую надзвездную высь в поисках Небес, о которых они мечтали так долго.