Лондон. Темная сторона - [71]

— Я знаю все о танцзале, — сказал он. — Это моя работа. Я здесь, чтобы помочь тебе.

Я был ему благодарен за эти слова. Я знал, что если кто и в силах мне помочь, то это Эдгар Лустгартен. Ведь он жил в дни, когда сияющие и влажные улицы великого города были полны серых пальто и большущих двухэтажных автобусов, которые мчавлись туда-сюда, меж тем как Биг-Бен царственно гудел над миром… Точь в точь как на том фото.

— Вы хотели бы знать, кто играл в тот вечер? — спросил он меня. — Тот, С Кем Вы Знакомы На Небесах. Из Клякс.

— С Кем Вы Знакомы На Небесах, — повторил я, меж тем как цветные огоньки мельтешили над дверью «Пале».

Вне всяких сомнений, Лондонское задание войдет в анналы как одна из самых блестящих операций Организации. Я знал, что Махони будет особенно ею гордиться.

Я не поверил своим глазам, когда попал на Райнерз-лэйн. Я даже вспомнить не мог, как там очутился. Там был танцзал, но совсем не тот, который я разыскивал. Его явно построили уже после 1960-го. В любом случае он стоял заколоченный.

Я зашел в незнакомое кафе и попросил чашку чаю. Мои руки посинели, я весь дрожал. С губ человека, сидевшего напротив, сорвались слова, которые мне совсем не хотелось слышать. Голосом моего отца он произнес: «Мы хлам. Мы, ирландцы. И дети наши будут хламом. Мы даже не знаем, как любить, целовать или танцевать. Все, что мы можем, это рядиться в отрепья. Будь мы тогда в Лондоне, все обернулось бы иначе. Мы бы облачались в тончайшие шелка и разгуливали бы по Пэлл-Мэлл, высоко вскинув наши гордые головы. А знаешь, что бы мы сделали потом? Пошли бы пообедать в шикарную гостиницу. А потом, подняв тост за наше счастье, взяли бы такси до танцзала. И неважно, где он, лишь бы там играли Кляксы. Ну а уж там мы бы отплясывали фокстроты и вальсы, пока ноги не отнялись бы».

Он потянулся, чтобы ее поцеловать; тут я опрокинул чашку, и чай пролился мне на ноги.

Думаю, одним из самых замечательных дней, которые я помню, был День Подарков три года назад. Шел непрерывный снег, и город выглядел точно сказочный, как будто специально для меня он преобразился и обезлюдел. Львы на Трафальгарской площади казались еще величавей, чем обычно, благодаря мандаринским усам из серовато-белого льда.

Печальный и надменный Сохо пришелся мне по сердцу. Застрявшие в водостоках цветные подарочные обертки обладали какой-то особой поэтичностью. Я словно опять стал ребенком и брел по дорогам небольшого городка, где, увы, так давно не бывал. Я смотрел по сторонам и думал, что я принял эти места, а они приняли меня, и теперь мой дом здесь. Местный совет выделил мне квартирку недалеко от Фенчерч-стрит в пригороде Олдгейт. Неподалеку от Лиденхоллского рынка есть кафе, куда я регулярно захаживаю и сижу там за столиком в глубине зала. Хозяин кафе — итальянец и воображает себя великим умником. Он решил, что я пишу уэстэндскую пьесу. «Нет, — поправил я его. — Роман. Небольшой триллер, который я озаглавил „Лондонское задание“». Он взял мой блокнот и прочел с важностью:

— Давным-давно жил-был маленький мальчик. И жил он в убогом домишке, а потом покинул его по причинам, которых лучше не называть. Большой город в те дни был подобен осажденной крепости. Эммануэль играла на сцене Одеона. А где-то в другом месте ставили «Заводной апельсин». 26 апреля старый бродяга из Тьфу-на-все-и-вся, волей случая оказавшийся в ирландском графстве Майо, добродушно ковылял по подземному переходу, во всю глотку выкрикивая старинную балладу, но тут ему преградили путь три юнца, каждый в котелке и с повязкой на одном глазу. Они отдубасили его тростями и бросили, решив, что он мертв. В тот вечер витрины ресторана на Фрит-стрит в Сохо разнесло взрывом бомбы. Ранило тринадцать человек. Число Кэрролла. Шесть сигарет стоят пятнадцать пенсов за десять.

Он вернул мне мои записи и улыбнулся с видом собственного превосходства. Такая мина очень портила его физиономию.

— Слышали теорию Гриффита о стойкой памяти? — спросил он меня.

А потом стал объяснять эту теорию ровным размеренным тоном, явно предполагая, что мне сложно будет вникнуть в ее суть.

— Так примерно, — продолжал он. — Сознание побуждает вас держаться гипотезы, что история, которую вы сочиняете, черпая материал из заданного набора воспоминаний, это стойкая история, оправданная стойкой повествовательной интонацией…

Я почти ожидал, что снаружи из толпы выскочит Эдгар Лустгартен, подплывет по воздуху к витрине и прижмется изможденным лицом к пыльному стеклу. Через минуту-другую после начала этой непрошеной лекции я полностью отключился и больше не слышал ни слова.

Интересно, что подумали Синклер Вейн (психотерапевт на пенсии и отставной офицер 7-го Ее Величества гусар, абсолютно незнакомый мне человек) и его жена, вернувшись во Фрогнел-Уок-Хемпстед однажды ночью 1973 года? В ту ночь они обнаружили, что окно в их гостиной разбито, а я сижу внутри, разговариваю сам с собой и сжимаю в руке то, что счел смертельным оружием. На самом деле это был откровенно любительский муляж ружья; я снял с ветки дерева в садике перед домом. Могу только предположить, что они получили самое сильное в жизни потрясение. Моя черная куртка бомбиста была натянута на плечи, я дрожал и угрожающе щурил глаза. Думаю, я даже хихикнул разок-другой, и мое хихиканье вполне могло показаться зловещим.