почитается <…> творцом
Русской классической поэзии. Он, дав юной поэзии нашей новые формы и меру стихов, испытал свои силы в роде Лирическом, Дидактическом, в Эпопее и Драме; – и образцами своими надолго утвердил в нашей Словесности формы разных стихотворений. Лирическая поэзия до него заключалась в одних народных песнях и некоторых духовных Псалмах Симеона Полоцкого и Св. Димитрия Ростовского. – Ломоносов первый показал образцы высоких торжественных Од, написал несколько Псалмов, которые доселе поются гражданами и поселянами. Он восхищался экзаметрами, но сам не употреблял их; писал только
ямбами и
хореями; и эти стопы в нашем стихотворстве оставались единственными почти до нынешнего столетия» (Георгиевский, 4, 218—219); см. еще: «Ломоносов, по справедливости, может называться
отцом нашей словесности: он первый составил
русскую грамматику; вскоре за тем реторику или правила для сочинений, дал нам теорию слога и оставил многие образцы прозы, ввел новое тоническое стихосложение и представил множество стихотворений, написанных новым стихосложением» (Соснецкий 1870, 170). Понятый подобным образом, Ломоносов заслуживает особого отношения со стороны общества, имеющего все основания воспринимать его как поэта, занимающего исключительное положение в ряду других, сколь ни велики были бы их заслуги: «Впрочем я бы посоветывал <так!> Господам журналистам поосторожнее и даже пореже говорить о Ломоносове, о котором каждой Русской должен говорить с величайшим душевным почитанием. – Можно рассуждать как хочешь свободно о Хераскове, иногда о Сумарокове и некоторых других, но что касается до Ломоносова, то каждое слово о сем необыкновенном человеке; должно быть взвешено. Даже и Шишкова можно иногда почесть вольнодумцем, когда он говорит о Ломоносове. Из сей важности можно заключить, что таковые люди либо слишком много, либо мало знают о сем человеке. Осторожность, почтение должны всегда сопровождать мысли о нем» (Тургенев 1911, 283). Ломоносов – начало русской поэзии и пророчество о ее будущем, неотделимого от судьбы России: «Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступленье впереди книги. Его поэзия – начинающийся рассвет. Она у него, подобно вспыхивающей зарнице, освещает не всё, но только некоторые строфы. Сама Россия является у него только в общих географических очертаниях. Он как бы заботился только о том, чтобы набросать один очерк громадного государства, наметить точками и линиями ее границы, предоставив другим наложить краски; он сам как бы первоначальный, пророческий набросок того, что впереди» (Гоголь, 8, 371—372); ср.: «Наконец явился Ломоносов и вместе с ним начался у нас новый период поэзии <…>»; «Колоссальное лицо Ломоносова, которое встречаем мы в нашей литературе, является не формальною, но живою точкою начала <…>» (Аксаков 1846, 64, 435). Несколько более хладнокровное рассуждение на ту же тему, учитывающее сложность исторической судьбы ломоносовского наследия и вбирающее уже отмеченные выше мотивы борьбы, могущества, учености, трудолюбия: «To, что в эти дни совершается по всей России в память родоначальника нашей литературы, есть празднество мысли, какого еще не бывало у нас; это – общественное празднество русского просвещения. / В такую эпоху, когда давно признанные заслуги подвергаются строжайшему пересмотру, выражение всеобщего сочувствия к Ломоносову есть явление и отрадное, и знаменательное. / Оно отрадно, потому что в идее его – признании духовного превосходства – соединяются люди всех категорий, примиряются разнородные и даже противоположные взгляды. / Оно знаменательно как несомненный признак усиления в нашем обществе умственных интересов, оживления в нем национального чувства и любви к родному слову. В Ломоносове мы чествуем могущество природного ума, который, в борьбе с враждебною судьбой, завоевал знание и проложил себе широкий путь в жизни; но мы чествуем и науку, давшую ему значение и славу; мы чествуем в Ломоносове сочетание пылкого гения с ненасытною пытливостью и неутомимым трудолюбием. / В сто лет, протекшие со смерти Ломоносова, отношение его к русской литературе уже значительно изменилось. В первые 50 лет он считался законодателем в поэзии, в красноречии, в языке; поэты и ораторы видели в нем свой образец и старались только о том, как бы сравняться с ним. Впоследствии влияние его ослабело, русская поэзия и проза приняли новые формы, но слава его осталась неприкосновенною. В настоящее время происходит новый поворот в истории его значения для потомства. С развитием нашей гражданской жизни и народности в литературе, на первый план в оценке Ломоносова выступает его общественная деятельность, его национальное значение; он является передовым борцом русской мысли, русской науки, и общая дань памяти его есть торжественное признание драгоценнейших духовных сокровищ нации» (Грот 1865, 3—4).
В качестве родоначальника русской литературы и русского языка Ломоносов может ассоциироваться с изобретателями других поэтических языков, напр.: «Энний был то же в литературе латинской, что Ломоносов в нашей. Он изобрел поэтический язык Рима и применил его к разным родам поэзии» (Шевырев 1838, 36). Одновременно он соотносился с европейскими поэтами, ораторами и историками, преимущественно древними. Так, напр., А. П. Сумароков отождествлял его с Пиндаром и Малербом (Сумароков, 1, 347), А. П. Шувалов – с Пиндаром, Тацитом и Цицероном (Куник, 1865, 1, 206), В. И. Майков – с Цицероном, Виргилием и Пиндаром (Неустроев 1873, 172), Н. Н. Поповский – с Цицероном и Виргилием (Неустроев 1873, 174), И. К. Голеневский – с Горацием, Цицероном и Пиндаром (Голеневский 1779, 37—38), И. П. Елагин – с Титом Ливием, Тацитом, Демосфеном и Фукидидом (Елагин 1803, XXVII, XXIX), Державин – с Пиндаром, Горацием, Цицероном, Виргилием и Оссианом (Державин, 3, 337, 748), В. В. Капнист – с Пиндаром (Капнист 1806, 215), Карамзин —с Пиндаром, от имени Аполлона (Карамзин 1797), А. С. Хвостов (заодно с Ломоносовым и Державина) – с Горацием, Алкеем, Стезихором, Сафо, Пиндаром, Анакреонтом, Аристофаном, Менандром, Сократом, Платоном, Эпиктетом (Хвостов 1811, 16); Я. В. Орлов – с Мильтоном (Орлов 1816, 2, 13), П. И. Сумароков – с «Пиндарами, Мальгербами» (Сумароков 1832, 2, 49), В. А. Якимов – с Плинием и Пиндаром (Якимов 1833, 24); С. Н. Глинка – с Пиндаром (Глинка 1841, 1,177); И. Н. Голенищев-Кутузов – с Опицем (Голенищев-Кутузов 1973, 387), М. Л. Гаспаров – с Чосером, Ронсаром и Опицем (Гаспаров 1997, 52)
