Ломоносов: поступь Титана - [73]

Коляска Тауберта трогается, направляясь в сторону наплавного моста. Далеко ли? Куда тя, голубь сизокрылый, герр Таубергаупт, несет? Переведаться с Гришкой Тепловым? Так ведь тот поперек государыни, ясно дело, не пойдет, рисковать не станет. Искать подпорки у Кирилы Разумовского? Так тот без покровительства старшего брата нынче и сам не прочно сидит. Ночь — за картами, днем — за бильярдом, пьет да зелье табацкое палит, мечтая поскорее укатить на Днепр.

За спиной Ломоносова раздаются шаги. Михайла Васильевич оборачивается и, придерживая шпагу, низко кланяется — в классную залу входит десятилетний Павел Петрович, наследник престола. Царевича сопровождает, отстав на шаг, Никита Иванович Панин, его воспитатель.

До последнего часа, даже на пути во дворец, Ломоносова не оставляло сомнение. «До чего же маетно, — сетовал он накануне Лизавете Андреевне. — Я первый росский академик, а меня державный щенок дураком облаивает. Ясно дело, его науськивают. Недоброхотов-то там, при дворе, того боле. Да ведь и его несмышленышем не назовешь — десять годков уже. А главно, чему его учить, наследника, коли тамошние тати все равно все переиначат».

Так думал Ломоносов накануне и даже уже входя во дворец. Но вот сейчас увидел наследника — и досада будто источилась из сердца. Маленький, щуплый, некрасивый, в глазах нездоровый блеск, на щеках лихорадочный румянец. Ну, чего на него серчать, коли он и так обижен судьбой. Конечно, держат его в холе, в сытости да призрении. Да ведь сиротеей растет. Какой бы ни был Петр Федорович — и самодур, и вертопрах, — а для него, сынка, он — папенька, родная кровь. Каково без него, отца родного, тем паче что маменькой Павел Петрович приметно нелюбим! Ведь он не просто наследник. Он — опаска для ее державного, не совсем правого правления, он — вечный укор и напоминание о нелюбимом и унижавшем ее супруге. Сейчас он еще мал, многого не ведает. Но доколе он, наследник престола, будет верить в то, что его отец, Петр III, скончался от брюшных колик, как было объявлено в манифесте, а не от колик кинжальных, как о том поговаривают?

После приветственных церемоний Михайла Васильевич делает наследнику подношение. Зрительная труба, самолично изготовленная Ломоносовым, и футляр к ней — это презент для Павла Петровича.

— Не изволите ли взглянуть? — приглашает профессор державного отрока.

Труба направлена в окно. Михайла Васильевич сам держит зрительный инструмент, ибо он весьма тяжел, а Павел Петрович своим круглым глазом приникает к окуляру. Куда нацелена оптика? Конечно, не на карету, в которой катит по своим ябедным делам герр Тауберт, и даже не на здание Академии. В окулярах предстает противоположный берег Невы и самое грандиозное сооружение столицы — Петропавловская крепость. Там, в соборе, освященном в честь первоверховных апостолов, покоится прах венценосного прадеда — Петра Великого. Никогда нелишне напомнить — будь то ода или такая вот приватная встреча, — кому обязана держава своим могуществом и на кого следует равняться преемникам. Никита Иванович Панин, зрелый многомудрый муж и радетель Отечества, согласно кивает— он также школит наследника именем великого предка, но при сем уповает еще и на всеобщие законы, коим обязаны подчиняться не токмо подданные, но и престолонаследники.

От созерцания крепостных бастионов пора перейти к назначенному уроку. Державный отрок супит брови, без особой охотки отрываясь от зрительной трубы, но все же соглашается и садится за стол. Никита Иванович, оправляя пукольки, устраивается обочь. А Михайла Васильевич, чуть помешкав, направляется к кафедре. Оно конечно, можно бы испросить дозволения сесть — в ногах правды нет, тем паче в ломотных, но, дабы подчеркнуть значимость урока, он, одолевая недуг, встает за кафедру.

Чему посвящено его выступление? Как оговаривалось с государыней-матушкой, наследнику будет прочитан «Разговор с Анакреоном» — по мнению воспитателя, Павел Петрович уже созрел для сего сочинения. Созрел царевич или не созрел — покажет время. Но похвально уже то, что важность таких уроков сознает его матушка.

Для начала Михайла Васильевич широким охватом оглядывает череду грыдыровальных картин, как бы приглашая то же самое сделать наследника, — ведь сцены Петровских баталий, а также сцены из античной истории как нельзя лучше будут способствовать усвоению предмета. А уже следом начинается чтение. Речь свою Ломоносов держит достойно и строго, не пытаясь лицедействовать, как это делает где ни попадя ехидник Сумароков. И все же слова из уст Анакреона и уст пиита Ломоносова звучат наособицу: строфы за себя Михайла Васильевич произносит своим обыденным басовито-бархатным баритоном, разве чуть медленнее и раздельнее, дабы все было внятно, а слова за древнегреческого пиита, гуляку и сумасброда, чуть звонче да забавнее:

Мне петь было о Трое,

О Кадме мне бы петь,

Да гусли мне в покое

Любовь велят звенеть…

Так начинает Анакреон. А что отвечает росский пиит?

Мне струны поневоле

Звучат геройский шум.

Не возмущайте боле,

Любовны мысли, ум,

Хоть нежности сердечной

В любви я не лишен,

Героев славой вечной