Ломоносов: поступь Титана - [72]

Взгляд Ильи не ускользает от внимания Ломоносова, токмо отвечать на этот немой вопрос у Михайлы Васильевича нет сейчас ни желания, ни сил. Норовя сойти, он тяжело переваливается на сиделке. Илейка подает ему руку и подставляет плечо.

— Ой! — неожиданно вскрикивает он. Что стряслось? Уж не досадился ли? Михайла Васильевич ставит вторую ногу на ступеньку и только тут перехватывает взгляд штудента — Илейка уставился на его голени. Белые гарусные чулки Ломоносова темнеют бурыми пятнами.

20

В руках у Ломоносова круглый — в аршин длиной — футляр. Камердинер отворяет блистающие позолотой двери и с поклоном приглашает его войти. Классный зал пуст— наследник еще отсутствует. Михайла Васильевич неспешно осматривается. В середине, ближе к череде задрапированных окон, — кафедра, два стола на тонких золоченых ножках, стулья и креслы, в углу — доска на стативе. По стенам развешаны масляные парсуны Романовых. Наособицу, против окон, — образ Петра Великого, а под ним — зоркий глаз Ломоносова примечает всё — рисунки с победами при Лесной, Гангуте, Полтаве…

Опираясь на трость, Михайла Васильевич пересекает залу и направляется к одному из окон. Его внимание привлекают грыдыровальные работы, развешанные в простенках. Это отголоски греческой мифологии и древности. Вот три парки — пряхи судьбы: одна прилаживает на прялку куделю, другая сучит пряжу, наматывая нить на веретено, в руках у третьей ножницы, готовые перерезать нить чьей-то судьбы… Здесь Прометей. Это Икар и Дедал. Тут Геракл. А это кто? Такой гравюры ему прежде не встречалось. Никак, Лаокоон, опутанный гидрой? Края сознания касается давнее видение в каземате. Да, это он, жрец Аполлона, который остерегал троянцев не отворять городские ворота для коня данайцев. Михайла Васильевич глядит внимательно и пристально. Лаокоон не просто предупреждал соплеменников, он даже вонзил копье в бок деревянного идола, чуя, что внутри него затаились враги. Минерва, покровительница данайцев, пустила на прорицателя морских змей. Те опутали Лаокоона и его сыновей своими склизкими телами. И троянцы, не пожелавшие прислушаться к пророчествам, до того испугались сего знамения, что, окончательно потеряв рассудок, сами вкатили деревянного коня в Трою. «Бойтесь данайцев, даже дары приносящих», — предупреждал пророк. Сограждане его не послушались, вот за это и поплатились.

Взгляд Михайлы Васильевича тянется к окну. Отсюда, из классной залы, открывается дивный вид. Слева за Невой — Академия. В таком ракурсе зреть ее еще не доводилось. Михайла Васильевич живо открывает футляр и извлекает оттуда зрительную трубу. Несколько настроечных оборотов — и вот уже труба устремлена на академический портал. Кто это, любопытно, сходит с крыльца? Ба! Да это же господин Тауберт. Физиономия постная, озабоченная. Еще бы! Ему ведь ведомо, что профессор Ломоносов приглашен в Зимний дворец. Такие вести разносятся незамедлительно. А уж до слуха советника канцелярии Таубергаупта[13], наушника и доносчика, в первую голову.

Тому два года Тауберт с Тепловым торжествовали викторию. После дворцового переворота новая государыня оделила пособников милостями. Теплов стал камер-секретарем. А Тауберту вышел чин статского советника. Конечно, обидно было, что он, Ломоносов, старший по возрасту в сравнении с тем же Таубертом, не говоря уж о заслугах, обойден производством. Но главное заключалось не в чинах, а в той власти, которую в итоге получил Тауберт. Пользуясь возвышением, он с новой силой стал душить росскую науку, а его, Ломоносова, отстранил от Географического департамента, намереваясь в дальнейшем вообще изжить из Академии. Но вот минул год — при дворе стали происходить перемены. Толи Екатерина Алексеевна потихоньку разобралась, кто чего стоит, то ли коренники Орловы потянули державную колесницу на столбовую дорогу. Так или иначе, перемены начались. Коснулись они и его, профессора Ломоносова. Год назад, пусть с запозданием, ему, первому росскому академику, был присвоен чин статского советника, почти генерала, и значительно поднят оклад. В июне нынешнего, 1764 года государыня навестила его дом. Она три часа провела в его, Ломоносова, кабинете и осматривала, как писали «Санкт-Петербургские ведомости», «производимые им работы мозаичного художества для монумента вечнославия памяти Государя Императора Петра Великого, а также и новоизобретенные им физические инструменты и некоторые физические и химические опыты…». Затем государыня поручила ему готовить новую арктическую экспедицию, причем готовить втайне, чтобы о том не изведали европейские шпионы да недоброхоты. А вот нынче, 9 ноября, она пригласила его в Зимний дворец, дабы он дал урок наследнику.

То-то озабочен и растерян герр Тауберт, почуявший перемены. Вон как его пучит. В трубу все видно. Вот зыркнул на кучера, вот пихнул лакея, что отворял карету. Злость, ровно гной, так и брызжет из него. Жалкий, ничтожный человеченко! Ни родины у тебя нет, ни друга, ни семьи — токмо приспешники да милостивцы. Никого боле. А в итоге? Одни предают тебя, других — ты. На что уж Шумахер был благодетель твой, ты и того не пощадил. Не успел старый лис опочить, как ты тут же бросил его дочь — свою жену. Не помогли и Соломоновы наставления, кои твердил в назидание герр Шумахер. Ему-то поделом, старому лису, что ты предал его, — стало быть, хорошим учеником своего патрона оказался. Да ведь там, в семье, малые дети без отеческого призора остались. Или лучше уж без отца, чем с таким?..