Ломая печати - [85]

— Альбина! Ты только погляди на этого беднягу! Весь в пыли и крови! Хоть бы лицо ему!.. В путь ведь.

Верно говорила та соседка. И так же, как сейчас, она опустилась на колени перед покойным, достала косынку и вытерла ему лицо, лоб и виски.

Затем несколько слов сказал Пикар. Никто не понимал, что именно. Но это было, несомненно, что-то очень хорошее, ведь он был преподаватель. Обильные слезы катились по лицам. И хотя они не понимали ни единого слова, они заходились в рыданиях над телом французского солдатика, который погиб и за них, и будет предан земле вдали от матери, отца и жены. Вдали от родного крова. Они громко причитали, словно хотели этим плачем возместить ему эти потери. Потом могилу засыпали. Когда они уходили с кладбища, Пикар с застывшим лицом проговорил хриплым, чужим голосом: «Жена у него осталась. А детей нет. К счастью. Бретонец он, но родился в Америке. И вот погиб здесь. Есть вещи, которые человек никогда не поймет!»

Так хоронили в тот сентябрьский вечер на Мартинском кладбище Ле Гоффа, у изголовья которого она преклонила колени, а сейчас в той же позе стоит возле этого солдата. Только у Ле Гоффа лицо было мертвое. А у этого живое, он постепенно возвращался к жизни.

Напрягая все силы, он пытался подняться. Его била неудержимая дрожь. Она поддержала его. Наконец капитан встал.

— Попробуем? — спросила неуверенно.

Он кивнул.

Она перебросила сумки через плечо, и они двинулись.

Шатались словно пьяные. Спотыкались. Присаживались. Вставали. И снова пускались в путь. Мужчина тяжело дышал. Мучила жажда. Шли молча. Когда она о чем-либо спрашивала, он едва отвечал. Она все время оглядывалась, не настигают ли их немцы, но позади ни души. Было, наверное, уже около полудня, когда они присели на опушке молодого леса. Ветки внезапно раздвинулись, показался солдат.

— Командир! Альбина! — воскликнул он. — Это вы?

— Анри! — Он был бледен, зубы стучали.

— Марселя убило!

— Что ты!

— У костела его настигло. Там и остался лежать!

Марсель Пейнар, крестьянский парень из Талланда, был его земляком. Оверниец. Из края потухших вулканов, черного базальта и скромных людей, о которых говорят «скуп, как оверниец». Это они владеют в Париже каждым вторым бистро. Ребята не раз над ними подтрунивали: «Ну как, Анри и Марсель? Откроете в Париже после войны бистро? Обязательно заглянем к вам».

Уж не заглянут. Марсель остался где-то позади. С простреленной грудью.

Анри, бледный как полотно, рассказывал, как они защищали костел, отступая в числе последних. Там Марселя и настигла смерть.

Остальных Анри потерял в суматохе боя. Сам же он пробивался по незнакомой местности. Заметив их минуту назад, он сперва не поверил собственным глазам. Чтобы удостовериться, некоторое время шел следом по опушке, скрываясь за деревьями. И лишь когда убедился, что глаза его не обманывают, вышел к ним.

Альбина хорошо помнила его и сразу узнала. Время от времени она осматривала ужасный рубец на его шее, а он, хитрец, подмигивал: «После войны скажу, что это от петли на немецкой виселице».

Звали его Баттю. Анри Баттю. Несколько раз бежал он из немецких концлагерей, пока его, неисправимого, не послали в один из самых страшных — лагерь Рава Русская. Ночью ему посчастливилось выскочить с товарищами из вагона, но при падении наткнулся горлом на опорный столбик, по которому проволока тянулась к шлагбауму. Он остался лежать под насыпью. Товарищ перевязал ему горло лоскутом рубахи и оттащил в лес. Там они провели целые сутки, пока он немного оправился, а потом двинулись в путь. На восток. Шли только ночью. Кормились лесными плодами; полная страданий дорога привела их в Венгрию. Там их схватили, интернировали, но Баттю тут же присоединился к тем, кто готовил побег в Словакию.

— Я из Оверна, — ответил он однозначно, когда она его однажды спросила, как он все это выдержал. — Горы, леса, скалы, бедность и стойкие люди. Вот в чем причина.

Теперь стало полегче. И продвигались быстрее. И капитан словно бы приходил в себя после потрясения.

Они поднимались на холмы, спускались в низины, обходили селения, чтобы не напороться на немцев.

Когда они оказались на лысой макушке холма, капитан, молчавший до сих пор, вздохнул глубоко и глухо произнес:

— Я едва ушел от них. Коня подо мной застрелили, он привалил меня, и больше я ничего не помню. Страшная слабость, жар, лихорадка, мрак и под конец — Альбина. Спасибо, мама!

На пустой поляне к ним присоединились еще два солдата. Словаки-лацковцы. Оба ранены. К счастью, легко. Она перевязала их. Тот, что постарше, раненный в ногу, говорил, что был среди последних, кто отступал от костела, прячась за оградами, он видел, как в село ворвались бронетранспортеры и машины с пулеметами. Потом пригрохотала подвода, запряженная лошадьми, с нее сбросили человека, наверное раненого, и прямо там, на земле, прошили автоматной очередью.

— Свиньи! — сплюнул солдат.

Теперь дела пошли на лад. Лацковцы взяли у Баттю винтовку, а оверниец получил возможность больше помогать капитану. Медсестра же, как и полагалось, шествовала сзади. Ох и денек. Видела бы мать, как она, сгорбившись под тяжестью сумок, тащится по неведомым лесам и холмам в туфлях, облепленных грязью, полных воды. Как они ее упрашивали не уходить из дому, не покидать семью! После того как капитан на безупречном школьном немецком объявил перед частью: «С этого дня вы член нашего отряда, мы приветствуем вас», она лишь заскочила как-то вечерком домой. Из Дражковиц до Мартина было рукой подать. Она знала, какой ее ожидает прием, и все же домой надо было заглянуть. Полагалось. Ради мамы. И отца, конечно, но главное — ради мамы. Все произошло именно так, как она ожидала. Мама сложила руки, и глаза ее тут же заволоклись слезами. «Альбина, бога ради, уж коли меня не жалеешь, так отца пожалей, не делай этого. Когда на восстание ушел Тонко, было другое. Он мужчина. Солдат. А ты? Чего ради? Будто не знаешь, каково Анделе. Давно бы ее забрали в желтый дом, душу-то ей никто не вылечит, но ведь ты сама хотела, чтоб она осталась дома, она же сестра твоя, и ты лучше всех знаешь, какой уход ей надобен с раннего утра до поздней ночи. А Мария, ну что у нее за жизнь? О детях ее нам приходится больше думать, чем их отцу. И Венцо совсем еще малолеток. Ты дома нужна, а тебя, вишь, понесло!» Что она могла сказать в ответ? Ничего. Потому что мама права была. Антон, брат, воевал в восстании, это был его долг. А она? Не ее ли обязанность помогать семье? Она ничего не могла возразить, только сказала: «Вы правы, мама! Но вы сами меня такой воспитали. В рабочем квартале, в этой нашей вольнолюбивой семье. Разве не вы посылали нас еще в детстве заниматься в рабочем спортивном обществе? А разве отец не брал нас на первомайские демонстрации? Вставит, бывало, в петлицу пиджака красную гвоздику, наденет черную шляпу и, держа нас за руку, объявляет рабочим с целлюлозной фабрики, шагавшим рядом: «Видали, какая у меня семья! Пятеро детей!» Не вы ли давали нам деньги на спектакли рабочего театра?» Она могла бы сказать и больше, но зачем? И без того весь дом сотрясали рыдания и упреки. Даже того не сказала, что из всех медсестер, явившихся по призыву — целая машина! — остались две, как только стало ясно, что дело пахнет порохом. Все прочие тут же разъехались по домам. Для них пределом мечты был выгодный брак с преуспевающим врачом, мужнин кабинет с рентгеном и сестрой, обслуживающей пациентов, и роль «пани докторши», что принимает гостей, шьет себе туалеты у лучшего портного в Мартине и отвечает на почтительные поклоны горожан. Нет, даже об этом она не обмолвилась, сказала только: «Прошу вас, мама, отец, поймите меня, я должна идти туда, я так нужна им!» И простилась. Через два дня, когда после схватки при Затурчи она забежала домой, чтобы попросить соседей похоронить Ле Гоффа, мама уже не настаивала на ее возвращении, а только без устали повторяла: «Прошу тебя, Альбинка, будь осторожна, будь осторожна, жизнь у тебя одна, и здоровью цены нет!» А вот на лице отца, строгом, как и пристало мастеру-слесарю с целлюлозной фабрики, когда он увидел ее в белой блузке и военном берете, с повязкой Красного Креста на рукаве и с большой черной сумкой, мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Или это ей только померещилось?