Ломая печати - [15]
Война была для Стокласы потрясением. Гитлера он не переносил, даже слышать о нем не мог. Мюнхен его не сломил, он всегда верил в обновление республики. Помогал тем, кому приходилось худо: женам арестованных, детям тех, кого забрали в армию. Муку и хлеб возил и в Братиславу. Более того — с каким-то машинистом посылал муку даже в Прагу.
Когда было решено, что французов будут переправлять через границу у Середи, явочной квартирой выбрали его дом. Он с радостью согласился.
Через его дом проходила одна группа за другой. После долгого, изнурительного пути из Будапешта через Галанту, по полям, лесам, после перехода границы его дом был как надежный островок. Маяк. Глубокой, полной опасностей ночью изгнанники стучались в дверь его дома. И он, весь в муке, с засученными рукавами, открывал дверь пекарни, где пахло свежеиспеченным хлебом. Жена, в наскоро накинутом халате, в тапочках на босу ногу, на ходу приглаживая светлые косы, торопилась на кухню.
— Ну-ка накрывай на стол, Штефка, у нас гости! — восклицал он, и она спешила с приготовлениями.
Его дом был их домом, его кров их кровом. Здесь они обретали покой, ощущали доверие, столь необходимое им, и чувствовали, что люди, приютившие их, живут той же надеждой, что и они. В доме Стокласы их, гонимых, преследуемых, согревал дух человеческой солидарности, а это было им так необходимо — намного важнее еды, одежды, горячей ванны.
Сигарета, чистая постель, стол, на котором был свежий хлеб и кружка кофе с молоком, — все это дышало уверенностью и желанным теплом. Они сразу начинали допытываться: «Гестапо тут есть? Какая ситуация в городе? Как дела на фронте? Париж уже освобожден? Когда мы отправимся дальше?»
Он не мог с ними договориться, они не понимали друг друга. «Isiradiopari…» — это было все, что он знал. Он приветствовал их этой фразой, слышанной сотни раз, и всякий раз она вызывала взрыв смеха… Но организационная сторона этой операции была безукоризненна: в назначенное время появлялись связные и группа за группой отправлялась дальше. На север. В горы.
И лишь однажды Стокласа допустил ошибку. Хотя можно ли назвать ошибкой этот спонтанный взрыв радости и восторга, вызванный опьяняющим чувством свободы? Это случилось в день, когда началось восстание. На площадь вышли все — и стар и мал. На домах появились чехословацкие флаги, перед костелом играли гимн. Толпа сломала ворота концентрационного лагеря и выпустила несчастных в полосатых лохмотьях с нашитой на них звездой и надписью «Jude», выпустила их к людям. Тогда и Стокласовы вывели из пекарни своих французов, одну из групп, которая в тот момент оказалась в их доме. И вышли с ними на площадь в упоении от счастья. И в эти минуты безграничного ликования, стихийного триумфа свободы, мечту о которой невозможно убить, кто-то догадался, что молодые гости Стокласы — французы. В тот же миг их окружили, подняли над толпой, стали кричать здравицы Франции, запели «Марсельезу» — многие помнили ее со школы.
Но на смену этим мгновениям счастья слишком быстро пришли дни поражения. В Словакию вошли немцы, пришли и в Середь. Подавлять восстание. Заработала фашистская военная машина, закрутилось колесо репрессий. Оно перемололо и Стокласу.
Ему не забыли того, что произошло на площади, не забыли французов. Не забыли «Марсельезу». Не забыли, как он ликовал. В довершение всего квислинг с соседней улицы донес, что не раз видел ночами, как какие-то тени проскальзывали в пекарню, и это небось тоже были французы, как и те, которых он привел тогда на площадь.
Отомстили ему жестоко. Сначала забрали его. Потом жену. За десять дней до рождества их погрузили в вагон, в вагон транспорта смерти. В переполненном лагере смерти на колесах оказалось одиннадцать жителей Середи, среди них и Буцко, бывший ученик Стокласы. Он был солдатом и, когда началось восстание, перешел на сторону восставших, а когда его часть разгромили, стал ночами пробираться домой. Но кто-то его выдал, и однажды ночью за ним явились гардисты.
— Боже мой, мастер, вы-то здесь какими судьбами? И вы, пани хозяйка?
— А ты, Карол? Ведь ходили слухи, что ты в горах.
Таким вот образом, спустя годы, встретились мастер и ученик, люди такие близкие, что и в годину испытаний они оказались по одну сторону баррикады.
В промерзшем вагоне, где были и женщины и дети, их перевозили под бомбежками от одной станции к другой, и они лишь по обрывкам речи, долетавшим снаружи, могли догадаться, что их везли сначала где-то в окрестностях Вены, потом по Моравии; потом они услышали, что говорят по-польски; но от Освенцима их снова повезли назад, к Терезину, и, наконец, до самого Берлина. И все это время не давали ни пищи, ни воды. На четвертый день в вагоне умерли первые заключенные. Когда наконец открыли двери, на платформу в концлагере Заксенхаузен выгрузили уже двенадцать трупов. Был сочельник. Рождество 1944 года.
Их построили на стадионе, где на футбольных воротах висели трупы повешенных. Здесь их разделили — женщин отдельно, мужчин отдельно. Когда уводили его жену, Стокласа крикнул ей вслед:
— Штефка, держись, скоро все это кончится!
