Ломая печати - [110]

Это все, что мы знаем о последних днях жизни нашего сына.

Поэтому очень просим Вас — не сочтите за труд сообщить нам некоторые подробности вашей встречи, как долго Вы были знакомы с ним и где он был убит, видели ли Вы это собственными глазами?

Примите нашу благодарность и сердечную приязнь.

Ж. и Р. Кранзак».

«12, рю Далу, Париж, 15.

Уважаемые госпожа Кранзак и господин Кранзак, соблаговолите принять мои извинения за то, что не ответил Вам тотчас. Но я хотел сообщить Вам по возможности больше сведений, а для этого мне нужно было поговорить с людьми, которые были в тюрьме с Вашим сыном и со мной.

Весьма сожалею, что приходится писать Вам такие печальные вещи и бередить Вашу боль. Но полагаю, что Вам хочется узнать как можно больше о последних днях Вашего сына, с которым нас действительно связывали дружеские отношения.

Прежде всего хочу рассказать Вам, как мы встретились с Жаком. Я участвовал в восстании в рядах студенческого охранного отряда, немцы схватили меня и шестого ноября заключили в банско-быстрицкую тюрьму, которая стала собственно тюрьмой гестапо. Там было два отделения, мужское — в три этажа и женское. В мужском отделении немцы на первом этаже держали гражданских, на втором — офицеров, жандармов и членов авиадесантной бригады, на третьем — солдат и партизан. Этих было больше всего. В женском отделении условия были невыносимые. В некоторых камерах было до ста заключенных, так что не все могли сидеть одновременно, большинство стояло, а уж о ночном отдыхе и говорить не приходится. Охраняли тюрьму эсэсовцы, а командовал ими садист и убийца Мюллер. Время от времени приходили гестаповцы Фик и следователь Зилле, оба немцы из рейха. Внутреннюю охрану осуществляли словацкие надзиратели. Невзирая на запреты гестапо и СС, они приносили и выносили записки, устраивали узникам встречи, помогали продуктами, лекарствами, одеждой.

Затрудняюсь сказать что-либо о вместимости тюрьмы в нормальных условиях. В дни же нашего заключения арестантов было примерно около восьмисот. В камере для четырех нас было двадцать, а то и тридцать — на один соломенный матрац по три-четыре человека. Среди этого множества узников — от детей до стариков — было немало раненых и больных.

Вас правильно информировали: Жак действительно взорвал мост под Гронским Бенядиком, и в конце ноября или начале декабря его схватили и заключили в тюрьму в Банска Быстрице. Вместе с ним там было пятеро других французов, его товарищей по борьбе: Рене Бонно, Антуан Сертэн, Робер Феррандье, Морис Докур и Эдуар Эду, который был до этого ранен, но в тюрьме, подобно другим, числился здоровым. В тюрьме нашлись люди, знающие французский. Мы пользовались любой возможностью, чтобы поговорить с вашими ребятами. Словаки-надзиратели содействовали этому. С их помощью мне удалось послать в Красный Крест известие о французах, томившихся с нами, и их имена. И мы получили возможность уведомить их о том, что немцы вывозят узников за пределы Банска Быстрицы и казнят. Они же доверительно сказали мне, что, посоветовавшись, решили — в случае, если их будут вывозить из тюрьмы, любой ценой попытаться бежать. И уточнили: побегут врассыпную.

Шестого января, еще затемно, Мюллер, как обычно, читал имена узников, которых намечено было вывезти из тюрьмы. Они выходили из шеренги и собирались в одном конце коридора. В гробовой тишине и полном страха ожидании прозвучали и имена наших французских друзей. Вскоре после этого их увезли. Мы не успели сказать друг другу ни слова. Только обменялись взглядами. Они знали, что их ждет верная смерть. Много позднее мне стало известно, что они сохранили твердость духа до конца и слово свое сдержали. Однако при попытке к бегству все погибли.

Но Вашего Жака по неведомым для меня поныне причинам тогда не вызвали и не увезли. Убежден, что он случайно выпал из поля зрения немцев. Поскольку он остался с нами в тюрьме, мы сделали все, чтоб его спасти. Самое важное было перевести его с третьего этажа, где находились солдаты и партизаны, на первый, где были гражданские. Для этого необходимо было раздобыть штатскую одежду, ибо Жак все еще был в форме словацкого солдата. Банско-быстрицкий дантист Карол Лишка прислал ему костюм, я до сих пор помню его — серый, с рисунком «рыбья кость», и в этом костюме нам удалось после одной из прогулок провести его в камеру первого этажа, в которой был я. Это во многом облегчило его участь.

Жак, как и все мы, с надеждой ждал часа освобождения. Но случилось так, что примерно через неделю после того, как увезли его товарищей, в тюрьму доставили еще пятерых французов. Их поместили в камеру на третьем этаже. Они были в ужасном, жалком состоянии. Меня, врача, и то к ним не пускали. Жак решил помочь им. «Это мой долг», — заявил он. Однажды после прогулки на тюремном дворе он смешался среди узников третьего этажа. Но, к несчастью, Мюллер заметил это — ведь пятеро новичков были в военной форме, — и на своем базарном словацком проревел, что, мол, он делает на третьем этаже, когда гражданским положено быть на первом. Жак ничего не ответил, не желая выдать себя. К еще большему несчастью, словак-надзиратель, решивший помочь ему, — он знал, о ком идет речь, — сказал Мюллеру: «Зря вы на него кричите, он ведь не понимает вас. Как-никак — француз!» И тем самым поставил крест на судьбе Жака. Его тут же перевели в камеру к новоприбывшим французам, и с тех пор я его уже не видел.