Локальный конфликт - [59]

Нельзя сказать, что несколько последних лет он прожил без забот. Постоянно приходилось следить за тем, чтобы тебя не сожрала более крупная рыба, а чтобы у нее такого желания не появлялось, нужно было указывать ей на более привлекательную наживку, особенно если и эта наживка не прочь тобой полакомиться. Так, лавируя, как слаломист, мчащийся по склону горы, только вместо палок и ворот на ней были расставлены совсем другие препятствия, он и прожил эти годы. Можно было посчитать их потерянными, но… каждый старатель, моющий золото на прииске, копается в грязи, чтобы нажить себе богатство и обеспечить старость, а может, и не только старость. Однако обычно они до преклонных лет не доживают, видят в своем лотке лишь несколько сверкающих крупинок. Их никак не назовешь богатством. Заканчивается все на старом кладбище, а о твоей могиле забудут сразу же, как опустят в нее тело и засыплют его.

Здесь был такой же прииск. Старатели тянулись сюда со всего света, как когда-то на Клондайк, но в руках у них вместо лопаты, лотка для промывания песка, мешка с провизией и кирки были автоматы, ножи, гранаты и гранатометы. В земле они ковырялись только тогда, когда надо было выкопать укрепления или кого-то закопать. Здесь теперь очень много человеческих костей…

Съемки — потрясающие. Они напоминали пропагандистский фильм, точно в него были вмонтированы какие-то фрагменты, воспринимаемые лишь сознанием. Так называемый двадцать пятый кадр, где сообщалось, что у вас будет теплая еда и одежда, если вы сдадитесь. Пожалуй, на такой призыв можно и клюнуть.

Алазаев благодаря телевизору хорошо представлял ситуацию. Но в депрессию от мысли, что когда-нибудь его должны схватить, не впадал. Он подготовил пути отступления. Вот только самолет Кемаля почему-то все не прилетал, вызывать его по рации было опасно. Сигнал могли запеленговать федералы, а потом забросать источник авиабомбами или ракетами — они практиковали такие методы.

Глупости это — сложить голову якобы за свободу Истабана, а потом окажется, что свобода эта никому не нужна.

На пожизненное заключение его подвигов хватит. Провести остаток дней в тюрьме, учитывая, что в швейцарском банке у него есть приличный счет, конечно, не хотелось, поэтому пора было выбираться из Истабана, а то получится как с акционерами финансовых пирамид, которые на словах считались богачами, но в реальности ими стали только те, кто вовремя успел избавиться от своих акций. Те же, кто тянул, предполагая заработать побольше, — все потерял. Не надо быть такими жадными.

Опять этот репортер. Он появился на экране всего секунд на тридцать. Ехал на броневике, потом остались только его голос и улицы села, тела плененных боевиков, федералы. Много федералов. Бросайся Алазаев сразу же к пульту, и то не успел бы записать передачу. Магнитофон слишком долго выполнял бы эти команды. Малик, чего доброго, заподозрит тогда, что Алазаев что-то сотворил с его кассетами, обидится страшно, если наткнется на стертый кусок фильма и будет дуться дня два или три…

— Ну, чем ты хочешь меня порадовать? — напомнил Малик о своем присутствии.

Он слишком близко подполз к телевизору и на его лице стали отражаться искаженные отблески картинок на экране, похожие на живые цветные наколки или картинки вкладышей в жевательной резинке.

— Пойдем туда. Завтра. Утром.

— Зачем? Там уже никого не осталось, только федералы. Раньше было надо идти.

— Ты внимательно смотрел передачу?

— Нет.

— Вот. А я хочу поговорить с ее автором, — Алазаев почесал подбородок, улыбнулся. — Видишь ли, я хочу выдать этому репортеру массу конфиденциальной информации о деятельности так называемых бандформирований.

— Э-э-э-э, борцов за нашу свободу?

— Да, извини. О деятельности так называемых борцов за свободу Истабана. Прославлюсь. Денег много заработаю.

— Многие поклянутся после этого тебя убить.

— Я буду надеяться на тебя. Ты меня защитишь?

— Попробую. Но ты принял глупое решение. Я тебя не узнаю.

— Малик, когда же ты, наконец, будешь думать головой?

— А я чем, по-твоему, думаю?

— Может, и головой, но не мозгами, а у тебя их хватит, чтобы научиться различать, где я говорю серьезно, а где над тобой подсмеиваюсь.

— Ва, значит, ты не будешь сдавать остальных полевых командиров? Малик, похоже, не обиделся.

— Не буду.

— Как я рад это слышать! — Малик засиял от радости, потом сияние это померкло. — К селу, значит, не пойдем?

— Пойдем.

— Зачем?

— Поговорить с автором передачи.

— Я ничего не понимаю, — Малик начинал злиться. Будь перед ним сейчас сверстник, он уже бросился бы в драку, чтобы кулаками положить конец этому разговору. — Что ты задумал?

— Я потом тебе объясню.

— А сейчас не можешь?

— Нет.

— Но почему?

— Потому что не могу, — Алазаев уже начинал жалеть о том, что затеял это разговор.

— Хитрый ты, — сказал Малик, отвернулся от Алазаева, демонстративно уставившись в телевизор, хотя там шла передача, которая никак не могла его заинтересовать. — Что с пленниками будем делать?

— Здесь оставим… пока.

— Может, лучше их того, — Малик провел ребром ладони по своему горлу. Этот жест применялся к любому методу убийства и не означал, что пленникам обязательно надо резать горло.