Логовище дракоптицы (сборник, том 2) - [28]

— подумал он о крепкой, любимой старухе. Почему бы и нет?

— Я уверен, что мы будем счастливы... мама, — сказал он через красный туман боли. — Так же, как в былые времена.

— Я рада, что ты это сказал, — шепнула она, наклонилась и поцеловала его в лоб, губы ее были холодны, и Джорджу показалось, что из ее глаза выкатилась слезинка и медленно поползла по щеке. — Я всегда буду с тобой, любимый мой Джордж. Всегда. И ты всегда будешь любить свою старуху-мать, не так ли... сынок?

Ощущая себя пойманным в кошмарную ловушку, он потянулся и сжал ее руку. Образ ее чуть дрогнул от радости, но она тут же восстановила контроль над ним, нежно взяла руку Джорджа и наконец, после стольких тысячелетий пустоты и одиночества, начала питаться.

Always, (Nebula, 1956 № 3).

СХЕМА МАКОУЛИ

Джентльмены, я собираюсь быть с вами абсолютно честным и прямым. Я уничтожил схему Макоули и не собираюсь этого отрицать. Разумеется, я сделал это по весьма мотивированным и очень существенным причинам.

Моя большая ошибка была в том, что я не подумал об этом сразу. Когда Макоули принес мне схему, я не обратил на нее внимания, по крайней мере такого, какого она заслуживала. Это и была ошибка, которую теперь не исправить. Я был слишком занят, разыгрывая из себя нянюшку старику Коулфману, чтобы остановиться и подумать, что на самом деле значит схема Макоули.

Если бы Коулфман не появился как раз в этот самый момент, я был бы в состоянии провести тщательное исследование этой новинки. Я бы уловил все ее последствия и бросил бы схему в огонь сразу же после ухода Макоули. Как вы понимаете, я говорю это не затем, чтобы дискредитировать Макоули. Он хороший, умный парень, один из лучших умов в нашем исследовательском отделе. Но ради собственной пользы лучше бы ему не быть таким умником.

Он вошел как раз в тот момент, когда я работал над Седьмой Бетховена, которую мы должны были приготовить на следующей неделе. Я добавлял в нее кое-какие ультразвуки, которыми бы восхитился сам старик Людвиг — не то чтобы он услышал их, но он бы их почувствовал, — и был очень доволен своей интерпретацией. В отличие от некоторых синтезаторов-переводчиков, я не верю в актуальность изменения партитуры.

Я убежден, что Бетховен и сам прекрасно знал, что делал, и было бы просто безумием постараться улучшить его симфонию. Я лишь усиливал ее, добавляя ультразвуки. Они ни в малейшей степени не изменили бы сущность, но добавили бы ту атмосферу, которая и является великим артистическим триумфом синтезирования.

Так вот, я работал над партитурой и уже чувствовал успех своей работы. Когда вошел Макоули, я как раз был занят изменением частот во второй части, наиболее сложной. Видите ли, звучание в ней торжественное, но не должно быть слишком торжественным. Как-то вот так. У Макоули была в руке пачка листов, и я тут же понял, что он совершил чем-то очень важное. Как правило, никто не прерывает Переводчика ради чего-то тривиального.

— Я придумал новую схему, сэр, — сказал он. — Она основана на незавершенной схеме Кеннеди две тысячи шестьдесят первого года.

Я помнил Кеннеди. Это был блестящий парень, во многом похожий на Макоули. Он разработал схему, которая делала синтезирование симфонии столь же легким, как игра на губной гармошке. Только вот она не совсем работала. Что-то в процессе случалось с ультразвуками, и на выходе являлось нечто ужасное. Мы так и не поняли, в чем тут дело. Примерно год спустя Кеннеди исчез, и больше о нем никто ничего не слышал. Весь молодой персонал приобрел привычку копаться в его схеме, в надежде открыть ее тайну. И вот теперь Макоули, по-видимому, добился успеха.

Я взглянул на его листки, затем на него самого. Он спокойно стоял, ожидая, пока я начну задавать вопросы.

— Прав ли я, предполагая, что эта схема управляет аспектами музыкальной интерпретации? — спросил я.

— Вы правы, сэр, — кивнул он. — Вы можете настроить синтезатор на любое эстетическое восприятие, какое пожелаете, и он точно последует вашим инструкциям. Вам нужно лишь установить эстетические координаты — секундное дело, — и синтезатор сам проделает для вас всю интерпретацию. Но не это было моей целью, сэр, — сказал он тактично, словно намекая, что он уже все рассказал мне, но я пропустил его слова мимо ушей. — С незначительными модификациями...

Он не успел договорить, потому что как раз в этот момент в мою студию ворвался Коулфман. Видите ли, я никогда не запираю двери. С одной стороны, никто не смеет тревожить меня без веских причин, а с другой — мой аналитик утверждал, что работа за запертыми дверями плохо влияет на мою чувствительность.

Я всегда работаю с открытой дверью, это позволило Коулфману так бесцеремонно ворваться ко мне. Его появление спасло Макоули жизнь, потому что, если бы он продолжил говорить то, что уже висело на кончике его языка, я бы, ни секунды не колеблясь, сжег и схему и его самого.

Имя Коулфмана было известно всем любителям музыки. Ему было лет восемьдесят, может, и все девяносто, если у него был хороший геронтолог, и он задолго до этого считался блестящим пианистом-исполнителем. Те из нас, кто знал предварительную историю музыкального синтезатора, связывали его имя с Паганини и произносили его со страхом.