Логовище дракоптицы (сборник, том 2) - [30]

Последовал музыкальный взрыв великолепного вступления, и Коулфман подозрительно уставился на машину. Псевдоальт скользил вверх и вниз по тонам, в то время как старый пианист мучительно пытался вспомнить, что это за произведение.

— Гогенштейн? — спросил он наконец дрожащим от страха голосом.

Я видел бушующий в нем конфликт. Много лет он ненавидел нас яростной, жгучей ненавистью, потому что мы сделали его искусство устаревшим. И вот я показал ему, как можно использовать синтезатор, что полностью оправдывало существование этой машины. Синтезатор сделал то, что не мог сыграть ни один человек. И старик не мог совместить в себе кипящие, противоречивые страсти. Он резко встал и направился к двери.

— Куда вы? — спросил я.

— Подальше отсюда, — ответил он. — Вы дьявол!

Шатаясь, он вышел за двери, и я не погнался за ним. Старик был смущен. Но у меня была еще парочка уловок в моих кибернетических рукавах, чтобы решить, по крайней мере, некоторые его проблемы и спасти его для мира музыки. Потому что — что бы вы там ни думали или ни говорили обо мне, особенно после этого дела с Макоули, — вы не можете отрицать мою глубочайшую преданность музыке.

Остальную часть дня я работал над Седьмой Бетховена, убрав бумаги Макоули, а потом вызвал нескольких наших смущенных техников и рассказал им, что я планирую. Первым делом, решил я, нужно узнать, кто был учителем игры на фортепиано у Коулфмана. Мы связались с Центральной Справочной и без всякого труда нашли его. Учителя звали Келлерман, и он умер почти шестьдесят лет назад. Но удача все еще была с нами. Центральная смогла найти и снабдить нас старой записью Международного Музыкального Конгресса, проведенного в Стокгольме в 2187-м.

На том Конгрессе Келлерман произнес короткую речь о развитии техники приемов с педалью. Обсуждение его слов было чрезвычайно скучным, но нас не интересовало, что он там говорил. Мы разделили его речь на фонемы, проанализировали их, перегруппировали, оценили и, наконец, пустили в ход синтезатор.

На выходе получилась новая речь, произнесенная голосом Келлермана — точнее, ее очень точное факсимиле. Разумеется, этого бы с лихвой хватило старому дурню Коулфману, который, к тому же, больше полувека не слышал голос своего старого учителя. Когда все было готово, я послал за старым музыкантом, и несколько часов спустя его привели. Выглядел старик еще более потертым и подавленным.

— Зачем вы тревожите меня? — спросил он. — Почему вы не даете мне мирно умереть?

Я проигнорировал его вопросы.

— Вот послушайте, мистер Коулфман, — сказал я, щелкнул воспроизводителем, и из динамика послышался голос Келлермана.

— Привет, Грегор.

Коулфман был потрясен. Я в своих интересах использовал заранее подготовленную паузу в записи, чтобы спросить, узнает ли он голос. Коулфман кивнул, губы его побелели. Я видел, что он боится, не верит, и понадеялся, что мой план не будет иметь далеко идущих последствий.

— Грегор, одним из того, чему я искренне пытался научить тебя — а ты был самым внимательным моим учеником — было то, что ты всегда должен оставаться гибким. Методы постоянно меняются, хотя Великое Искусство остается неизменным. Но ты не последовал моему совету.

До Коулфмана постепенно начало доходить, что мы сделали, и лицо его стало ужасающе бледным.

— Грегор, фортепиано — устаревший инструмент. Но есть более новый, более великий инструмент, доступный тебе. Почему ты отрицаешь его значение? Новый замечательный синтезатор может делать все то, на что способно фортепиано — и гораздо больше. Это гигантский шаг вперед...

— Ладно, — сказал Коулфман, глаза его странно блестели. — Выключите эту машинку.

Я протянул руку и ткнул кнопку, выключая воспроизведение.

— Вы очень умны, — сказал мне Коулфман. — Насколько я понял, вы использовали свой синтезатор, чтобы подготовить для меня эту маленькую речь.

Я кивнул.

— Ну, вы добились успеха... глупым, театральным способом, — продолжил он после паузы и помотал головой. — Но я... я был еще глупее вас. Я упрямо сопротивлялся, когда должен был объединить с вами свои усилия. Вместо того чтобы тупо ненавидеть вас, я первым должен был научиться творить музыку новым, еще непроверенным инструментом.

Такова была мера его величия! Он был способен честно и смиренно признаться, что допустил ошибку, и повторно начать свою карьеру.

— Учиться никогда не поздно, — сказал я. — Мы могли бы учить вас.

Коулфман на секунду глянул на меня, и я почувствовал, как по спине пробежала дрожь. Но мой восторг не ведал границ. Я выиграл большое сражение за музыку, причем выиграл его со смехотворной непринужденностью.

Он ушел и целый месяц старался овладеть синтезатором. Я дал ему своих лучших техников, которых прочил когда-нибудь на свое место, когда настанет пора уходить на покой. А тем временем закончил своего Бетховена, и эта работа принесла мне приятный успех. И только потом я вернулся к Макоули и его схеме.

И снова обстоятельства решили не позволить мне разобраться и понять, какую серьезную угрозу несет эта схема. Мне удалось понять, что ее можно усовершенствовать, чтобы в музыкальных интерпретациях полностью устранить человека. Но в тот период я надолго забросил работу в лаборатории и не придерживался старой, еще со студенческих времен, привычки изучать любые схемы и мысленно так и сяк вертеть их в голове, стараясь понять, как еще лучше можно их использовать.