Лога - [3]

Яков покорно исполнил.

— Ну, замахивайся топором-то!

— На кого?

— Дурак!.. На мочалину!

Яков замахнулся.

— Чего секешь?..

— Мочало! — ответил Яков.

— Тьфу, ты!.. Говори — испуг!

— Испуг! — ответил Яков, держа над головой топор.

— Секи пуще, чтобы не было!

Яков только сейчас догадался, что нужно делать. Он с остервенением принялся кромсать на пороге мочалину топором, а Семеновна, разглаживая хрупкое тельце ребенка, снова спросила:

— Чего секешь!..

— Испуг! — ответил Яков, обливаясь потом.

— Секи, секи пуще, чтобы не было.

Яков рубил мочало, ребенок, захлебываясь удушливым жаром, пищал. — Повитуха не обращала внимания ни на плач ребенка, ни на Якова. Строго глядя на бьющееся тельце новорожденного, она размеренно продолжала:

— А, господи исусе христе… Чего секешь?..

— Испуг! — уже нетерпеливо, с сердцем крикнул Яков.

— Секи, секи пуще, чтобы не было, — спокойно отозвалась повитуха.

— Да уж будет, по-моему, Семеновна, замаяла парнишку-то, — сказал Скоробогатов, продолжая рубить мочало.

— До трех раз полагается, — строго отвечала повитуха.

Потом, окатив из ковша водой и пеленая ребенка, Семеновна сказала:

— Счастье тебе, Яков, привалило… Береги парня… В сорочке рожают, а в сорочке и рубашке — этого я еще и видом не видывала и слыхом не слыхивала… Тут божья рука, Яков… Упустишь счастье, твоя вина будет… А весь — в мать… Экой же черный будет…

В Якове проснулось новое чувство к Полинарье. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, потому что сам он был переполнен радужными мечтами о будущем «счастье». Обычно он не чувствовал к жене ни любви, ни привязанности. Жил с ней потому, что «законом велено». Иной раз, смотря на худенькую, смуглую Полинарью, он думал: «Хоть бы померла!» Но Полинарья держалась как тонкое, гибкое деревцо. Гнулось оно под напором бурь, гнулось, скрипело и опять выпрямлялось. Так и она. Семейная непогодь приходила нередко… Скоробогатов пьяный бил жену, выгонял ее ночами из дому в зимнюю стужу в одной рубашке, а иной раз просто над ней издевался.

— Полинашка, век ты мой завесила… Смеются надо мной приисковые наши бабы… Я вон какой, а ты?

Яков, выпятив живот и запустив большие пальцы за гарусный пояс, мерял жену презрительным взглядом.

— Сморчок!.. Умирай, а я женюсь…

Полинарья молча плакала в подол юбки, и боялась в это время противоречить мужу. Только рассказывала о своем горе соседкам.

— Что вы, бабы, знаете! Вам жить да радоваться, а я?.. На мне только одна печь не бывала. Только и отдыхаю, пока он неделю на рудниках живет.

Но после рождения сына Яков совершенно изменился. По избе ходил на цыпочках. Чтоб не скрипели сапоги, разувался. Услыхав шорох на кровати и писк ребенка, тихо подходил и, осторожно отдернув занавеску, заботливо спрашивал:

— Ну как, мать, брюхо-то не болит?

— Ничего, Яков, слава богу!

— Поправляйся. Да ты не шевелись: что надо, я сделаю.

Полинарью это удивляло и радовало.

Вечером Скоробогатов позвал соседнего мальчишку Ваську и, сняв с божницы толстую в деревянном переплете книгу, закопченную временем, сказал:

— Ну-ка, Васютка, посмотри, какие имена на сегодня— каких святых?..

Васька, подшмыгивая широкими ноздрями, отыскал в книге нужное число и, тыча пальцем, прочитал:

— Евсти-гней… В-ви-кул… М-ма-кар…

— Ну, ну, чего ты тут блекочешь? — нетерпеливо перебил Яков, вырвав книгу.

Васька обиделся.

— Смотри сам, если не веришь!..

Яков, рассматривая непонятные для него славянские буквы, сконфуженно ухмыльнулся.

— Плохо… Что ты мне книгу-то подсовываешь, коли я неграмотный?!

Васька лукаво улыбнулся и направился к выходу.

— Погоди, погоди, куда понесся, сорванец? Макар, говоришь? Ну, ладно, Макар так Макар! — сердито проговорил Яков.

— Я тоже думаю, отец, Макарушкой имечко дать… Мы смотрели в святцы-то. Евстигней — уж больно мудреное, — тихо отозвалась за занавесью Полинарья.

— Ну, ладно, коли Макар, так Макар… Яковлич!.. — подчеркнул Скоробогатов.

Порывшись в глубоком кармане измазанных приисковой глиной плисовых шаровар, он достал медный трешник и подал Ваське.

— На! За труды тебе, на бабки!

Васька, зажав крепко в руке монету, выбежал.

На другой день новорожденного Скоробогатова крестили. Темный комок пузыря — «сорочку и рубашку» — привязали к ноге ребенка красной тряпицей. Скоробогатов недоверчиво спросил попа:

— А ты, батюшка, сорочку-то окунул в купель-то, в святую воду-то?..

— Окунул!.. — сердито отрезал поп. — Ворожба… Колдовство это языческое.

Но Яков не слушал попа. Когда остриженную прядку волос с черненькой головы ребенка скатали с воском и бросили в «святую воду», спросил повитуху:

— Не утонул воск-то?

— Нет.

— Ну, значит, жить будет, — удовлетворенно сказал отец и отошел.

II

«Счастье», рожденное Полинарьей, положительно вскружило голову Якову Скоробогатову. Он, как в угаре, ходил и видел будущее, полное удач. Вера в чудодейственный комок еще больше укреплялась в нем, когда он слушал приходящих проведать Полинарью соседок. Всякая из них по-своему изображала действие сорочки. Каждая знала особенную историю. Все придавали большое значение тому, что Макар родился не только в «сорочке», но и в «рубашке».

Больше всех знала Суричиха — крупная, неопрятная баба. Обычно Суричиха разносила вести в своей «округе». Она с утра до вечера ходила по подоконью соседей, выпрашивала где чаю на заварку, где маслица.