Лодки уходят в шторм - [108]

— О конечно, конечно! — Садых Хан распорядился заготовить письмо пограничным властям, предлагая им оказать миссии всяческое содействие при переезде границы. — Я сегодня же сообщу моему правительству, чтобы оно приготовилось к встрече.

Что-то не понравилось Коломийцеву в последней фразе, насторожило его.

Получив письмо, Коломийцев откланялся.

— Примите, агаи консул, мои уверения в совершеннейшем к вам уважении.

Как только они ушли, Садых Хан продиктовал шифровку в Тегеран.

Коломийцев и Руманов-Асхабадский медленно пошли через "Сад начальника" в Ханский дворец.

"Ну вот, главное сделано, — думал Коломийцев. — Теперь осталось договориться с "Перебойней". Доставит нас в Энзели, а оттуда…" Ему вспомнилась последняя встреча с Челяпиным год назад. Как тепло встретил его Антон, как он радовался его браку с Дуняшей, как заботился о них. Теперь нет с ним Дуняши, и Челяпина нет в Энзели. Не давала покоя последняя фраза Садых Хана. Почему он улыбнулся при этом? Ничего не значащая улыбка дипломата или за ней кроется коварство?

— Ну что, Иван Осипович, когда двинемся?

"Хоть завтра", — хотел ответить Коломийцев, но промолчал. Конечно, он может ехать в любую минуту, даже обязан ехать. Но как оставить ленкоранских товарищей в таком положении на произвол судьбы? Ведь это все равно что бросить раненого товарища в окопе, а самому спасаться бегством. Нет, днем раньше, днем позже, не имеет значения. Надо остаться, помочь им удержать власть. Это очень важно. Не зря же Сергей Миронович называл Мугань нашей политической базой на Кавказе… Но чем он может помочь? Завтра состоится актив, там и решится, что делать…

— Завтра решим, — ответил он Руманову-Асхабадскому.

12

К полудню коммунисты, командиры и рядовые скрытно, чтобы враг ничего не заподозрил, потянулись к Народному дому. Делегатов снаряжали всем миром: кто гимнастерку одолжил, кто галифе, кто фуражку или пояс. Войдя в гудящий накуренный зал, Коломийцев подумал было, что в Ленкорань прибыла новая, свежая воинская часть.

В президиуме заняли места члены крайсовета и Реввоенсовета. Заседание открыл секретарь горкома партии Канделаки. Когда он сообщил, что среди них находится посланец Советской России, и предоставил ему слово, зал встретил Коломийцева громом аплодисментов.

Коломийцев начал с того, что передал защитникам Ленкорани, коммунистам всей Муганской Советской республики привет от Кирова и Нариманова, от всех коммунистов Астрахани.

— Товарищи Киров и Нариманов просили передать вам, что они гордятся вашим мужеством, вашим героическим подвигом! — сказал Коломийцев, переждав аплодисменты. — Товарищ Киров прислал вам некоторое количество боеприпасов и обмундирования… — И снова гром аплодисментов. Послышались голоса: "Вот за это спасибо! Побольше бы патронов!" Коломийцев поднял руку: — Эта помощь была бы значительно большей, если б не крайне напряженное положение в Советской России. Деникин прет на Москву и, чего уж скрывать от вас, пока что прет успешно. — Он высоко поднял в руке газету "Известия": — Вот здесь напечатано письмо Центрального Комитета РКП (б) ко всем коммунистам, к вам лично. Это письмо написал сам Владимир Ильич Ленин! Я вам прочту его: "Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…"[26]

Люди с напряженным вниманием слушали содержание письма. Комиссары делали пометки в записных книжках, чтобы потом пересказать письмо ЦК красноармейцам и партизанам в окопах.

Салман сидел, тесно прижавшись к Сергею. О гибели его отца он узнал от Ахундова, когда тот пробрался в горы, в отряд Гусейнали. Первым порывом Салмана было немедленно вернуться в Ленкорань, чтобы разделить с другом, с тетей Марией их горе. Но он не имел права уходить: отряд готовился ударить в тыл бандам, обложившим город. Только после того как бандитов отбросили и отогнали от Ленкорани, Салман, отпросившись у командира отряда Гусейнали, пришел в Форштадт и вот уже второй день неразлучно находился рядом с Сергеем. Вместе пришли они и на заседание актива.

Гусейнали, плохо владевший русским языком, понимал не все, что читал Коломийцев. Когда встречалось непонятное слово или фраза, он толкал Салмана в бок:

— Что он сказал?

Салман отмахивался:

— Тс-с! Потом объясню…

Гусейнали тихо сказал:

— Ленину надо было написать по-азербайджански, чтобы мы прочли нашим крестьянам.

Ребята прыснули, зажав рты.

Орлов сидел в президиуме, присматривался к людям и поражался, как электризуют их слова ленинского письма. Ему подумалось: крикни им сейчас: "В бой, товарищи!" — и они мгновенно выбегут грозной лавиной, устремятся на противника, сметут и раздавят его.

— "…Эсеры и меньшевики держат нос по ветру и колеблются в сторону победителя Деникина"[27],— прочел Коломийцев, и Орлов невольно посмотрел на Сухорукина, сидевшего в первом ряду, на виду у президиума.

"Что он уставился на меня, старый болван! — отвернулся Сухорукин. — Ну, были у меня колебания, не скрою. Но ради чего? Ради свободы и революции! Смею вас заверить…" После того как Орлов отверг его предложение взять власть в свои руки и вместе с Ильяшевичем создать новое правительство по типу краевой управы, Сухорукин пребывал в состоянии постоянного страха, каждую минуту ждал, что за ним придут чекисты. И этот страх и инстинкт самосохранения побуждали его к активной деятельности. Он просто из кожи лез, чтобы снабдить войска хлебом и продуктами, и все видели, как он самозабвенно старается.