Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [35]

В том факте, что жизнь и смерть с полнотой страсти обречены на упадок пустоты, уже не проступают отношения подчинения раба хозяину, а, словно любовники, в конвульсивных движениях конца смешиваются и спутываются жизнь и пустота. Да и жгучая страсть — отнюдь не приятие и реализация ничто: то, что зовется ничто, — все еще труп; то, что зовется блеском, — кровь, которая течет и сворачивается.

И так же, как непристойная, высвобожденная природа их органов связывает самым страстным образом обнимающихся любовников, так и предстоящий ужас трупа и настоящий ужас крови куда негласнее связывают я, которое умирает, с бесконечной пустотой: и сама эта бесконечная пустота проецируется как труп и кровь.

III

В этом скороспелом и еще смутном откровении некоей крайней области бытия, куда философия, как и всякое общечеловеческое установление, получает доступ лишь вопреки себе (как труп, которому изрядно досталось), когда агрессивное ниспровержение я приняло иллюзию в качестве адекватного описания природы, повисла и фундаментальная проблема самого бытия. Тем самым отброшенной оказалась вся возможная мистика, то есть любое частное откровение, которому почтение могло бы придать плоть. Также и безусловная, императивная жадность к жизни, перестав принимать в качестве своей области тесный круг логически упорядоченных видимостей, на вершине жадного своего возвышения имела в качестве объекта уже лишь только неведомую смерть и отражение этой смерти в пустынной ночи.

Христианская медитация перед крестом уже не отбрасывалась как бы из простой враждебности, а принималась с враждебностью полной, требующей сойтись с крестом в рукопашной. И тем самым она должна и может переживаться в качестве смерти я, не как уважительное поклонение, но с жадностью садистского экстаза, с порывом слепого безумия, которое только и получает доступ к страсти чистого императива.

По ходу экстатического видения, на пределе слепо пережитых смерти на кресте и lamma sabachtani, раскрывается наконец в хаосе света и тени объект — как катастрофа, но не как Бог, не как ничто: объект, который требуется любви, неспособной высвободиться иначе, кроме как вне себя, чтобы испустить вопль растерзанного существования.

В этом положении объекта как катастрофы мысль переживает уничтожение, которое конституирует ее как головокружительное и бесконечное падение; тем самым катастрофа для нее не только объект — сама ее структура уже является катастрофой; она сама по себе — всасывание в ничто, поддерживающее ее и в то же время ускользающее. Отовсюду с размахом водопада возникает вдруг из ирреальных сфер бесконечного нечто безбрежное и, однако, тут же тонет в них движением немыслимой силы. Зеркало, внезапно перерезающее в грохоте сталкивающихся поездов глотку, является выражением этого императивного появления, безусловного — беспощадного — и в тоже время уже уничтоженного.

В обыденных обстоятельствах время кажется содержащимся — практически аннулированным — во всяком постоянстве формы и в каждой последовательности, которую можно принять в качестве постоянства. Каждое движение, способное вписаться внутрь какого-либо порядка, аннулирует время, поглощаемое системой мер и равенств: тем самым время, став виртуально обратимым, хиреет — а вместе с ним и все существование.

Между тем у пылкой любви — пожирающей громогласно выплеснутое существование — нет иного горизонта, кроме некоей катастрофы, некоей сцены ужаса, освобождающей время от его связей.

Катастрофа — прожитое время — экстатически должно представляться отнюдь не в облике старика, а в образе скелета, вооруженного косой, — ледяного, сияющего скелета, к зубам которого прильнули губы отрубленной головы. В качестве скелета оно есть завершенное разрушение, но разрушение вооруженное, возвышающееся до безусловной чистоты.

Разрушение глубоко разъедает и тем самым очищает само верховенство. Безусловная чистота времени противостоит Богу, скелет которого скрывается под золоченой драпировкой, под тиарой и под маской: божественные маска и пленительность выражают приложение некоторой безусловной формы, выдающей себя за провидение, к отправлению политического подавления. Но в божественной любви бесконечно раскрывается леденящий отблеск садистского скелета.

Восстание — искаженное от любовного экстаза лицо — срывает с Бога его наивную маску, и тем самым в шуме времени рушится подавление. Катастрофа — это то, чем воспламеняется ночной горизонт, то, для чего вошло в транс растерзанное существование, — она есть Революция, она — освобожденное от всех цепей время и чистое изменение, она — скелет, вышедший, как из кокона, из трупа и садистски живущий ирреальным существованием смерти.

IV

Тем самым природа времени как объекта экстаза проявляет себя подобной экстатической природе я, которое умирает. Ибо и та, и другая суть чистые изменения; и та, и другая имеют место в плане некоего иллюзорного существования.

Но если жадный и упрямый вопрос «что существует?» все еще пронизывает безбрежный беспорядок мысли, переживающей на манер я, которое умирает, катастрофу времени, каково будет в этот момент значение ответа: «время — лишь бесконечная пустота»? или совсем иного ответа, отказывающего времени в бытии?