Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [34]

Я, совсем другой из-за определяющей его невероятности, был отброшен по ходу традиционных поисков «того, что существует» как произвольный, но незаурядный образ несуществующего: я отвечает предельным требованиям жизни в качестве иллюзии. Иными словами, я — как тупик вне «того, что существует», в котором оказываются соединенными без какого-либо иного выхода все предельные жизненные ценности, — хотя и образуется в присутствии реальности, ни в каком смысле этой самой реальности, которую превосходит, не принадлежит и нейтрализуется (перестает быть совсем другим) по мере того, как перестает осознавать законченную невероятность своего появления на свет, исходя к тому же из фундаментального отсутствия у себя отношений с миром (поскольку последний известен в явном виде — представлен как взаимозаменяемость и хронологическая последовательность объектов — мир как общее развитие того, что существует, должен в действительности казаться необходимым или вероятным).

В произвольном порядке, в котором каждый элемент самосознания ускользает (поглощенный судорожной проекцией я) от мира, в той мере, в какой философия, отказываясь от всякой надежды на логическую конструкцию, доходит, как до конца, до представления отношений, определяемых как невероятные (каковые суть всего лишь нечто промежуточное по отношению к окончательной невероятности), можно представить это я в слезах или в тревоге; можно его и отбросить в случае мучительного эротического выбора к некоему другому, отличному от него — но и от совсем другого — я и тем самым приумножить, вплоть до потери из виду, мучительное сознание ускользания я из мира — но только на смертном пределе откроются с неистовством терзания, составляющие саму природу безбрежно свободного и превосходящего «то, что существует» я.

С приходом смерти появляется структура я, целиком отличного от «абстрактного я» (открытого не активно реагирующим на любой противостоящий предел размышлением, а логическим расследованием, наперед задающим себе форму своего объекта). Эта специфическая структура я в равной степени отлична и от моментов личного существования, заключенных — по причине практической активности — и нейтрализованных в логической видимости «того, что существует». Я получает доступ к своей специфичности и полной трансцендентности лишь в форме «я, которое умирает».

Но не всякий раз, когда тоске и тревоге открывается обычная смерть, дано откровение я, которое умирает. Такое откровение предполагает безусловное завершение и верховенство бытия в тот момент, когда оное проецируется в ирреальное время смерти. Оно предполагает потребность и в то же время безграничный упадок безусловной жизни, последствие чистого искушения и героической формы я: тем самым оно достигает душераздирающего ниспровержения бога, который умирает.

Смерть бога происходит не как метафизическая порча (на основе общей меры бытия), а как засасывание жадной до безусловной радости жизни тяжеловесной животностью смерти. Грязные аспекты растерзанного тела отвечают за целостность отвращения, в которое рушится жизнь.

В этом откровении свободной божественной природы настойчивая обращенность жадности к жизни в направлении к смерти (какою она дана в каждой форме игры или грезы) появляется уже не как потребность в уничтожении, а как чистая жадность быть я, причем смерть или пустота оказываются всего лишь областью, где бесконечно возвышается — самим своим упадком — владычество я, представлять которое нужно как головокружение. Это я и это владычество получают доступ к чистоте своей отчаявшейся природы и тем самым реализуют чистую надежду я, которое умирает: надежду пьяного, раздвигающую границы грезы за любые мыслимые пределы.

В то же время исчезает — не в точности как пустая видимость, а как придаток отвергнутого мира, основанного на взаимной подчиненности своих частей — заряженная любовью тень божественной личности.

Именно воля очистить любовь от всяких предваряющих условий и поместила безусловное существование Бога в качестве высшего объекта вос-хищения вне себя. Но условный противовес божественного величия — принцип политической власти — запускает в ход эмоциональное движение в сцеплении подавляемых существований и моральных императивов: он отбрасывает его в пошлость прилежной жизни, где хиреет я в качестве я.

Когда человек-бог появляется и умирает — сразу и как тухлятина, и как искупление высшей личности — с откровением, что жизнь откликнется на жадность лишь при условии, что будет прожита на манер я, которое умирает, он тем не менее уклоняется от чистого императива этого я: он подчиняет его прикладному (моральному) императиву Бога и посредством этого преподносит я в качестве существования для другого, для Бога, и только мораль — как существование для себя.

В идеально блистающей и бесконечной пустоте, хаосе вплоть до обнаружения отсутствия хаоса, открывается тревожащая утрата жизни, но теряется жизнь — на пределе последнего дыхания — лишь для этой бесконечной пустоты. Когда я возвышается до чистого императива, живя-умирая для бездны без стенок и дна, императив этот формулируется как «подыхаю как собака» в самой странной части бытия. Он уклоняется от любого применения в мире.