Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [26]

Актера видишь словно сквозь кристаллы.

Вдохновение на разных уровнях.

Не нужно слишком уж уступать дорогу литературе.

Я целил лишь в часовую мастерскую души, переписывал лишь боль неудавшейся настройки.

Я полная бездна Поверившие, что я способен на некую целостную боль, на прекрасную боль, на полные, мясистые тревоги, тревоги, каковые суть смесь объектов, бурлящее размельчение сил, а не некая подвешенная точка

— с, однако, преисполненными движения, выбивающими из-под ног почву импульсами, которые проистекают из очной ставки моих сил с этими безднами подносимого абсолюта

(очной ставки сил могущественного объема),

и нет уже ничего, кроме объемных бездн, прекращения, хлада, —

те, стало быть, кто приписывал мне больше жизни, кто продумал меня до малейшей степени самопадения, кто верил, что я погружен в мучительный шум, в неистовую мрачность, с которой я бился,

— заблудшие в человеческих потемках.

Во сне; нервы вытянуты вдоль лодыжек.

Сон приходил из смещения веры, отпускало стяжение, абсурд наступал мне на ноги.

Нужно, чтобы поняли, что всякая разумность — всего лишь обширная возможность и что можно ее потерять, не как свихнувшийся, который мертв, а как живущий, который погружен в жизнь и который чувствует на себе ее притягательность и ее дыхание (разумности, не жизни).

Щекотка разумности и это внезапное расстройство частей.

Слова на полдороге к разумности.

Эта возможность мыслить назад и поносить ни с того ни с сего свою мысль.

Этот диалог в мысли.

Поглощение, разрыв всего.

И вдруг эта ниточка воды на вулкан, скудное и замедленное падение духа.

Оказаться в состоянии предельного потрясения, проясненным ирреальностью, с, в уголке самого себя, клочками реального мира.

Думать без малейших разрывов, без ловушек в мысли, без единого из тех внезапных скрадываний, к которым мой костный мозг привычен, как передатчик тока.

Мозг кости моей подчас забавляется этими играми, находит удовольствие в этих играх, находит удовольствие в этих тайных похищениях, во главе которых — головной отряд моей мысли.

Иной раз мне хватает одного-единственного слова, простенького, непритязательного словечка, чтобы быть великим, чтобы говорить на манер пророков, слова-свидетеля, точного слова, тонкого слова, хорошо вытопленного из моего костного мозга слова, исшедшего из меня, которое держалось бы на дальнем краю моего существа

и которое для всех на свете было бы ничтожно.

Я свидетель, я единственный свидетель самому себе. Эта корка слов, эти неощутимые трансформации моей мысли в тихий голос, той малой доли моей мысли, на которой я настаиваю, которая уже была сформулирована и в зачатке извергается,

только я судья, сколь она выношена.

Своего рода постоянная убыль нормального уровня реальности.

Под той коростой костей и кожи, каковая мне головой, пребывает постоянство тревоги — не как моральный пункт, не как умствования натуры кретинически педантичной или же населенной проростками беспокойства в смысле ее высоты, но как некое (сцеживание)

внутрь,

как экспроприация моей жизненной субстанции,

как сущностная и физическая потеря

(я хочу сказать, потеря со стороны сущности)

чувства.

Немочь кристаллизовать бессознательно, точка разрыва автоматизма в какой бы то ни было степени.

Трудность в том, чтобы отыскать свое место и обрести сообщение с самим собой. Все дело в том, что вещи некоторым образом выпадают хлопьями, в том, что все эти умственные самоцветы сосредоточиваются вокруг некоей точки, которую как раз таки и нужно найти.

И вот, вот что я думаю о мысли:

БЕЗУСЛОВНО ВДОХНОВЕНИЕ СУЩЕСТВУЕТ.

И имеется фосфоресцирующая точка, в которой обретается вся реальность, но измененной, превращенной — чем же? — точка магического пользования вещами. И я верю в ментальность аэролиты, в личные космогонии.

Знаете ли вы, что означает приостановленная чувствительность, тот сорт ужасающей и разделившейся напополам жизненности, та точка необходимого сцепления, до которой существо уже более не возвышается, то грозное место, то укрепленное место.

Дорогие друзья.

То, что вы приняли за мои произведения, не более чем мои собственные отбросы, те ошметки души, которых нормальный человек не принимает.

Для меня вопрос не в том, отступил или надвинулся с тех пор мой недуг, он в боли и длящемся упадке сил моего духа.

Я как раз вернулся из М…, где вновь обрел ощущение оцепенения и головокружения, эту внезапную и безумную потребность в сне, эту неожиданную утрату сил вместе с чувством огромной боли, мгновенным отупением.

Вот у кого в духе не затвердевает ни одно место, кто вдруг перестает чувствовать свою душу слева, со стороны сердца. Вот для кого жизнь — некая точка, для кого ни душа не имеет срезов, ни дух начал.

Я слабоумный — по упразднению мысли, по прирожденному недостатку мысли, я пустую из-за оцепенения своего языка.

Прирожденный недостаток, нелепое нагромождение определенного числа тех стекловидных корпускул, которые ты столь опрометчиво пускаешь в ход. В ход, которого ты не знаешь, при котором ты никогда не присутствовал.

Все термины, которые я выбираю, чтобы мыслить, для меня ТЕРМИНЫ в прямом смысле слова, терминальны, самые настоящие скончания, завершения моих ментальных