Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [24]

Без труда, по крайней мере, в точности узнав от тех, кто нашел труп, в каком месте развернулась интригующая сцена, Кантерель, математически зафиксировав все шаги и движения своего пациента, отправился в осиротевший дом, с которого для него были сняты печати.

Попав в рабочий кабинет, он, пользуясь своими заметками, после недолгих размышлений понял, что Франсуа-Шарль сначала направился к камину, откуда захватил с собой адвокатский череп.

Когда его внимание было привлечено к этому предмету, Кантерель, безграничные познания которого, естественно, включали в себя и руны, один за другим распознал покрывавшие околыш головного убора знаки, показавшиеся ему странно схожими со знаками на лбу.

Сняв в свою очередь стеклянный колпак, он увидел вблизи, что и в самом деле костная поверхность была испещрена руническими буквами, — и через минуту у него перед глазами оказалась переписанная им от руки французскими буквами в записную книжку руководящая формула.

Путем столь же придирчивых испытаний, как и предпринятые Франсуа-Шарлем, постоянно используемые точные записи об ухищрениях трупа которого облегчали задачу, Кантерель наконец добрался до исповеди, каковую и передал в руки правосудия, после того как прочел целиком сияющей Паскалине Фукето длинные признания отца и мрачный постскриптум сына.

Возвращенный с каторги Тьерри, дело которого было для проформы лаконично пересмотрено, с блеском обрел свободу одновременно с почетом.

Паскалине не хватало слов, чтобы отблагодарить Кантереля за искусственное оживление Франсуа-Шарля, без которого пресловутые черепные руны, расшифровка которых составляла для ее сына-мученика единственные врата к возрождению, оставались бы надолго, если не навсегда, незамеченными.

С ужасом приняв все, что относилось к возмутительному преступлению, чей виновник был одной с ними крови, кузены-наследники, остерегаясь востребовать у Кантереля презренный труп сына убийцы, продали с молотка все содержимое виллы в Мо, которая — впрочем, старая и недостойная сожалений — была позорно обречена ими на полное разрушение.

Желая подготовить сцену, которая оказалась удостоена — как, очевидно, и в самом деле для него из ряда вон выходящая — выбора самоубийцы, Кантерель приобрел на распродаже почти все содержимое кабинета Франсуа-Жюля и тем самым смог восстановить место действия в леднике.

Воспользовавшись газетой, которая факсимильно опубликовала ужасную исповедь in extenso, он велел, предписав точную имитацию почерка и подписи, скопировать ее без постскриптума на листочках коломбофильской бумаги, предназначенных занять место в драгоценной афише, — не забыв затребовать для последовательного употребления целый ряд экземпляров последней, понуждаемой предоставлять при каждом опыте девственную половину страницы, каковую и заполнял мертвец.

С тех пор по просьбе Паскалины и Тьерри, каковым никак не удавалось удержаться и не поглазеть на действия, которым, в итоге, они обязаны были своим счастьем, Кантерель часто принуждал усопшего Франсуа-Шарля начинать свой драматический вечер.

Каждый раз использовался тот же самый роковой револьвер, заряженный вхолостую.

* * *

Закутанный в меха помощник Кантереля вдвигал или выдвигал восьми мертвецам властвующие над ними затычки из виталиума — и мог в случае надобности заставить следовать сцены одну за другой без перерыва, регулярно поспевая одушевить одного такого пациента незадолго до того, как вновь сковать другого.

АНТОНЕН APTO Antonin Artaud

Известный, как и всем другим, самому широкому в мире (цитирую по памяти) советскому читателю как неповторимый автор единственного в своем роде трактата «Театр и его двойник» — см. два-три неопубликованных русских его перевода, — родившийся в конце какого-то века в Марселе (Франция) Антонен Арто известен как у себя на родине, так и за рубежом также и как «наш Гамлет» (А. Массон) и, last but not least, поэт, парадигма «проклятого поэта», образцы деятельности (sic) которого в этой области в двадцатые годы, относящиеся, как известно широкому (15 000) советскому читателю с момента выхода в свет в 1985 году статьи Малявина и французскому (о широте данные отсутствуют) с середины XX века, к «битве между мыслью как отсутствием и невозможностью это отсутствие перенести, — между мыслью как ничто и фонтанирующим изобилием скрывающегося в ней, — между мыслью как разьединением и жизнью, неотделимой от мысли» (М. Бланшо), здесь и представлены.

ПОЛЬ-ПТАШНИК, или ПЛОЩАДЬ ЛЮБВИ

Паоло Учелло все барахтается и барахтается посреди обширной ментальной ткани, здесь он сбился со всех путей своей души, потерял даже форму и взвесь своей реальности.

Оставь свой язык, Паоло Учелло, оставь свой язык, мой язык, мой язык, дерьмо, кто говорит, где ты? Дальше, дальше, Дух, Дух, пламя, языки пламени, пламя, пламя, съешь свой язык, старый пес, съешь его язык, жри, и т. д. Вырываю свой язык.

ДА.

В это время Брунеллески и Донателло поносят друг друга, как проклятые. Тяжеленный отягчающий спорный пункт — опять же Паоло Учелло, но он в иной плоскости, чем они.

А еще есть Антонен Арто. Но Антонен Арто на сносях и с другой стороны всех ментальных стекол, и он изо всех сил старается думаться в другом месте, нежели чем здесь (у Андре Массона, например, у которого внешность Паоло Учелло, слоистая внешность насекомого или идиота, когда он попался, как муха, в картину, в свою собственную картину, рикошетом расслоившуюся).