Но все эти радости Лиза охотно променяла бы на одну: чтобы начальство и товарищи поверили бы в то, что она не брала торта. А между тем это было почти невозможно, так как и Анна Петровна Сатина, и Григорий Григорьевич, и Люси, и дети, и даже заведующая гардеробом Мальвина Петровна, искренно полюбившая девочку, — все они не сомневались в том, что злополучный торт был съеден Лизой.
Один только человек, казалось, не верил в проступок девочки. Часто он подолгу останавливался на ней глазами и внимательно рассматривал, как будто видел Лизу в первый раз в жизни. «Нет, нет, — думалось ему, — не может она—с этим правдивым, честным личиком, с этими кроткими, ясными глазками, быть тем, чем ее считают».
Этот единственный, думающий хорошо о Лизе, человек был Павел Иванович Сатин. Но Павел Иванович молчал почему-то и не решался выступить на защиту девочки.
Ко всем горестям Лизы прибавилось еще и опасение, чтобы добрый старик-губернатор не узнал как-нибудь о происшествии с тортом и не изменился к ней так же, как уже изменились все остальные. Но судьба как бы смиловалась в этот раз над нею. В первый же спектакль после истории с тортом Лиза увидела губернатора в его ложе с обоими сыновьями, и все трое они незаметно кивнули ей, лишь только она появилась на сцене.
Потом губернатор прислал за девочкой одного из сыновей, и Лиза снова услышала похвалу своей игре и получила громадную коробку конфет в губернаторской ложе.
Было еще одно лицо, сильно заинтересовавшее Лизу, несмотря на тяжелые дни, которые она переживала.
Это был смуглый, высокий, сухой и прямой как палка, господин в поношенном сюртуке, напоминающий своей внешностью не то цыгана, не то турка. Господин этот всегда сидел где-нибудь в последнем ряду кресел, но по падении занавеса пробирался к самой сцене и тщательно разглядывал Лизу в то время, как она выходила раскланиваться на аплодисменты публики.
У этого господина были черные, как уголь, глаза, и Лизе, встречавшей на себе взгляды этих страшных глаз, невольно делалось жутко. Но господин так усердно аплодировал ей, стоя у самой сцены, и старался улыбаться ей так ласково, что Лиза вскоре перестала его бояться.
Когда же однажды «черномазый», как его прозвали дети, подал Лизе громадную коробку конфет по окончании спектакля, последний страх исчез из сердца девочки, и она с улыбкой благодарила незнакомца.
Однако, несмотря на все знаки внимания, оказываемые публикой, Лиза положительно не находила себе места от тоски.
Ей было бесконечно жаль к тому же, помимо всех остальных невзгод, терять дружбу Марианны, которую она успела горячо полюбить за это короткое время.
Маме она решила ничего не писать о своем несчастном житье-бытье.
«К чему огорчать ее, дорогую? — думалось Лизе. — Пусть верит, что я счастлива, что мне хорошо живется, и будет, по крайней мере, спокойна за меня».
И она храбро и стойко переносила свою невзгоду, стараясь скрывать ее от всех, насколько могла.
Она, казалось, даже несколько привыкла и к своей маленькой каморке подле кухни, и к холодному обращению детей, и к насмешкам Мэри, не оставлявшей ее теперь ни на минуту в покое.
Только вечером, ложась в постельку, она с каждым разом молилась Богу все жарче и жарче и просила Его все усерднее и усерднее избавить ее от непосильной для неё тяжести и муки.
ГЛАВА XXIII
Г-н Томазо — директор странствующей труппы
На сцене давали «Красную Шапочку». Тотчас после первого действия Лиза направилась бегом в свою уборную, где ее ждала Мальвина Петровна, чтобы помочь ей переодеться.
— Эльза, — остановила ее на полдороге Мэри, — мне надо тебе сказать два слова.
Лиза, привыкшая уже к насмешкам злой девочки, заподозрила и на этот раз какую-нибудь выходку со стороны своего врага и хотела было пройти мимо, делая вид, что не слышит Мэри, но последняя с силою схватила ее за руку и зашептала:
— Постой, не беги же. Один добрый человек хочет поговорить с тобой.
— Добрый человек? — переспросила удивленная Лиза. — Кто же это? Я никого не знаю, кто бы мог теперь быть добрым ко мне.
— «Я никого не знаю», — передразнила ее с гримасой Мэри. — Переодевайся скорее, я тебя сведу к нему, и тогда ты все узнаешь.
— Хорошо, — покорно произнесла Лиза и, поспешив переодеться, снова вышла через минуту к ожидавшей ее у дверей Мэри.
Та, не говоря ни слова, схватила ее за руку и повлекла в самый дальний уголок театра.
— Ты, кажется, дуешься на меня? — говорила она ей по дороге, — дуешься за то, что я открыла твой поступок перед всеми. Но кто же виноват, посуди сама, что ты сластена и польстилась на чужой пирог.
— Ах, Мэри, — с тоской проговорила Лиза, — зачем ты мучаешь меня напрасно! Ты ведь знаешь отлично, что я не ела этого торта.
— А если не ела, то почему же не сказала, что я налгала на тебя?
— Мне бы не поверили. Ведь я была одна в спальне…
— Ну, ладно, довольно об этом! — резко оборвала Мэри, — все равно—ни я и никто другой не поверят тебе. Я еще, видишь ли, говорю с тобою из желания тебе добра, а другие-то, в том числе и твоя хваленая Марианна, и знать тебя не хотят!.. Ну, вот мы и пришли, — заключила она, толкнув какую-то маленькую дверку.
