Лия - [66]

Я нашел пару рваных штанов и выгоревшую на солнце рубашку.

Отец встретил меня сухим коротким покашливанием. Этим покашливанием, знакомым мне до мельчайших подробностей, он хотел мне сказать, что настроение у него хорошее, что он радуется и гордится, причем все черты его лица выражали спокойный аскетизм.

Выдавали его только глаза, которые болезненно блестели, но он успешно и очень искусно прятал взгляд.

— Как добрался? — спросил он меня.

— Хорошо, — ответил я. — Автобус был почти пустой. Какое-то время мы работали молча.

— А мы тебя в субботу ждали…

— Я работал во вторую смену и остался в общежитии.

— А мы уже закончили уборку на Склоне и за Чишмой. Осталось несколько рядков только «фраги» на Будеевом ручье, а когда уберем их, останется собрать поздние яблоки, прикопать виноград да перетаскать кукурузу с Мэгурянки в амбары.

Разговор шел размеренный. Мысли словно укладывались рядами, одна к одной, как доски в настил моста, чтобы все они были перед взором, чтобы видеть их все сразу, обдумать их, понять, где они начинаются и чем кончаются.

— Хорошо, что ты приехал. — заключил отец. — Сегодня мне на мельницу нужно и кто знает, когда сумею вернуться. Сходи ты на виноградник. Вынту покажет тебе наши рядки. Сегодня закончим уборку.

— Поезжай на мельницу и ни о чем не думай, — успокоил я отца.

Мать позвала нас к столу. Мы поели. Потом я взял ведро и пошел на окраину села. Солнце едва поднялось над Плоскогорьем. Оно уже было не такое жаркое, как летом и, словно смущаясь своего бессилия, растворялось в молочном тумане, плывущем над виноградником. Я знал, что урожай надо убрать лишь с двух десятков кустов. Поэтому на окраине села зашел к Петре, бывшему соученику по школе, которого не видел года три, а то и больше. Он убирал виноград, я стал ему помогать, и столько мы переговорили о разных разностях, обо всем, что было и о том, что будет, что я успел наполнить гроздьями огромную корзину. Но тут солнце уже перешло зенит, и я быстро пошагал к Будееву ручью.

Дорога вышла из села и, освободившись от эскорта домов и заборов, сбежала к узкому концу Большого пруда, потом пересекла ручей по мосту, который нуждался в ремонте, поднялась по краю яблоневого сада, вблизи огородов и неожиданно спустилась к Будееву ручью — в широкую и влажную долину, зеленую, покрытую разными болотными травами.

Отсюда дорога идет еще по одному мосту и возле колодца Антона Тэтару поднимается поперек склона холма до тех пор, пока не исчезнет за горизонтом. Справа от мостика начинаются камышовые заросли, а в луже стоячей воды, которая притекла сюда из Большого пруда, отражается небо. Мальчишка в подвернутых штанах стоял по щиколотку в воде и, нахмурив брови, пристально смотрел на кончик гусиного перышка, служащего поплавком для его удочки.

— Клюет? — спросил я шепотом. Он, не отрывая взгляда от кончика пера, вонзенного в дрожащую гладь воды, сделал знак рукой. Понять этот знак можно было и так и этак.

По террасе на другом берегу тянулись темные ряды виноградника. Весь склон пропах спелым виноградом.

У колодца, на расстеленной по траве куртке сидели Петря Брэеску и Матвей Кырпэ.

— Добрый день!

— Добрый! — ответили они, отщипывая виноградины от грозди, лежавшей на дне шляпы.

— Отец твой где? — спросил Петря Брэеску — смуглый, длинноногий и сутулый мужик с таким хриплым голосом, словно голос из нутра выходил.

— На мельницу поехал.

— А ты домой приехал помогать или поработать?

Я стал предельно внимательным, знал, что этому мужику в удовольствие высмеять человека.

— И то и другое, — уклончиво ответил я и улыбнулся.

Улыбнулся и он, показав крупные, необычно белые для его возраста, зубы.

— Вон как! А я думал, только помогать. Гм…

И замолчал на полуслове.

— Почему?

— Потому что работать — одно, а помогать… — другое.

— А вон и Вынту кончил работу, — прервал Петрю Матвей Кырпэ и зашелся беззвучным смехом. Смеясь, он словно боялся чего-нибудь не расслышать. Лицо у Матвея худое и красное, нос острый, всегда потный, а когда он смеется своим мелким смехом, лицо его потеет еще больше.

Большими шагами подошел Илие Вынту, звеньевой. Под одним его глазом был синяк, на лбу и на подбородке — царапины, а на носу — красное пятно.

— Отдыхаем? — спросил он, глянув на меня краем глаза.

— А мы, как Никэ Сарнику: «Вот встану и еще маленько отдохну», — ответил Петря Брэеску, снова обнажая зубы в широкой улыбке.

Дядя Илие обвел взглядом террасы на склоне холма, отыскал там что-то. Потом повернулся ко мне и спросил:

— Отец твой придет?

— Нет. У него дома дела.

— Пойдем, я тебе его рядки покажу, — сказал дядя Илие и, подмигнув остальным, пошел вперед, — не очень-то много винограда, дорога рядом.

— Захвати-ка еще пяток корзин, чтоб было во что складывать, — крикнул мне вслед Петря Брэеску.

У колодца нагромождена целая куча корзин, брошенных в беспорядке. Несколько штук побольше я взвалил на спину и поспешил вверх по склону за дядей Илией.

— Не забудь, брат… — услышал я позади голос Кырпэ. Он хотел еще что-то сказать, но икнул и замолчал, ковыряя соломинкой в зубах.

Петря Брэеску искоса глянул на него и заговорил обычным насмешливым тоном: