Ливонская война - [30]

Шереметев обошёл всю старую часть дворца, позаглядывал во все углы, попинал старое барахло, которое служило московским государям ещё тогда, когда он, Шереметев, был совсем молод. Рассохлись и развалились троны, погнили бархат и парча, поломались посохи, пооблущилось золото на набалдашниках, порыжела кость, померли государи, восседавшие на этих тронах и державшие в своих руках эти посохи, а он, Шереметев, всё ещё живёт, дышит, видит, слышит, мыслит, служит новому государю и терпит от него такое, чего не пришлось терпеть ни от деда его, ни от отца.

В одном углу Шереметев наткнулся на обрывок какого-то старого знамени. Поднял, всмотрелся — узнал знамя, с которым великий князь Василий ходил отбивать у литовцев Смоленск. Шёл с ним в том походе и Шереметев — дворовым воеводой. Было это полвека назад. Был он тогда молод, честолюбив, горяч, отчаедушен. Три раза ходил с войском на приступ. С третьего раза взяли город. На радостях даже не брали в плен литовцев. А князь Василий ещё и деньгами одарил их, отпуская с миром. Помнит Шереметев то далёкое время, помнит тот поход — он был первым большим походом в его жизни. Потом было множество других походов: против поляков, литовцев, татар, черемисов, ливонцев, шведов… Теперь и не счесть уже, во скольких он перебыл за эти пятьдесят лет!

Воспоминания о Смоленске опять вернули его к мыслям о брате. «Эх, Никита, Никита! Я тот город своей кровью добыл, чтоб ты мог в нём сидеть припеваючи! И пошто ты такой норовистый? Пошто на рожон лезешь? Аль великую охоту имеешь быть кинутым на божедомке[19] - без могилы, без креста?»

Шереметев зашвырнул в сердцах обрывок знамени подальше в угол, отряхнул руки. «Буде, ещё всё и образуется? — подумал он с надеждой. — Неужто государь не разберёт, что с жиру он?»

Знает Шереметев, отчего Никита в Москву рвётся: чтоб пировать на царских прохладах[20] да с соколами по урочищам мотаться! В Смоленске много не напируешь, соколами не потешишься: там рубеж, там всегда нужно быть начеку. Сиди за стенами и жди! Враг может пойти завтра, может и через год — а ты сиди, жди! Понимал Шереметев, как не по душе Никите такое сидение, и клял уже себя вовсю за то, что уговорил его уехать из Москвы.

…Пройдя узким коридором, забранным по стенам дубовым брусьем, преминув бывшую трапезную покойной княгини Елены, из которой маленький переходный коридорчик с узкими, стёртыми ступенями вёл в верхнее жильё — в терем, где некогда княгиня обреталась со своими девками, мамками, няньками, Шереметев через ряд обветшавших хозяйственных приделов вышел в чёрные сени. В высоких сводах зияли пустые проёмы окон, сквозь которые к самому полу опускались толстые наклонные столбы света. Каменный пол дышал холодом. Большие двустворчатые ворота, в которые когда-то въезжали возы, доставлявшие в царский дворец съестные припасы и воду, закосились на раздерганных петлях, в щели набился снег — не таял, лежал широким узорчатым пластом, похожим на петушиный гребень. В глубине сеней, там, где рубленый сводчатый восьмерик опирался на мощные выступи белокаменного основания, темнел вход в подвал. Шереметев приблизился к нему, заглянул… Затхлая стужа свела ему ноздри.

Сквозь незаглушенные отдушины в подвал пробивался тусклый свет, отчего казалось, что подземелье наполнено прозрачной сизой плесенью. Чуть выделялись светом гребни ступеней. На одной из них в расплывчатом, сером пятне света Шереметев заметил какой-то шевелящийся комок — не то собака, не то человек…

— Эй! — крикнул он вниз. — Кто там?

Голос его бухнулся, как камень в глубокий колодец, медленно затих внизу. Ему показалось, что комок зашевелился и как будто пискнул. «Псина», — подумал он, но всмотрелся повнимательней: комок шевелился…

— Спаси Господи! — перекрестился Шереметев и ступил на чёрные, расползшиеся под его ногой гнилые ступени. Спустившись пониже, снова всмотрелся.

— Ба-а! — выдохнул Шереметев, встретившись с большими чёрными глазами, в упор смотревшими на него. — Царевич?! Фёдор Ианыч! Ты ли се, мальчона?

Круглые, немигающие глаза Фёдора с ужасом смотрели на Шереметева.

— Остынешь здеся, Фёдор Ианыч! Пошто уховался в погреб? Няньки, поди, с ног сбились… А ты — подумать токо!

— Не забижай меня, — тихо сказал Фёдор. — Тятька прознает — голову тебе отрубит.

— Ишь, чему тебя обучили?! — подивился Шереметев. — Видать, няньки твои, суки борзые? Под подолами кобелей водят, а тебя, сиротинку, и доглядеть некому. — А про себя подумал: «Мачеха твоя и того пуще… Гиена лютая!»

— Идем-ка отсюда, Фёдор Ианыч!

Шереметев взял царевича за руку, тот послушно пополз за ним наверх. В сенях Шереметев оглядел его, поправил на нём соболью мурмолку, потрепал за нос:

— Куды — к нянькам?.. Аль на башню полезем?

— На башню, — тихо, несмело ответил Фёдор.

Шереметев толкнул ногой створку ворот — она с треском и визгом отворилась немного… Дальше её не пустил сугроб.

— Выходи, царевич! Поперёд тебя не могу!

— А в башне страшко?

— Не страшко, царевич! Там стража…

Шереметев взял царевича на руки и пошёл прямо по снегу, забредая в него по колено, потом выбрался на дорожку, протоптанную к Успенскому собору, обминул собор, дошёл до Кремлёвской стены и опять побрёл по снегу вдоль стены, до самой башни.