Ливия, или Погребенная заживо - [38]

Это Ливия приучила его сидеть и слушать, как просыпаются птицы на маленьких площадях вроде Ле-Бон-Пастер или Сквер-де-Корп-Сент с ее обшарпанным плещущим фонтаном; или на Сен-Дидье, расположенной немного под углом к остальному городу, но не менее запоминающейся. Как раз во время подобных ночных прогулок он, наконец, прозрел: ему открылась неповторимая гармония южного Средиземноморья, теперь он буквально упивался великолепием здешних звездных ночей. Какое это было счастье, вшестером расположиться под деревом рядом со старым бистро, например, у «Птицы», попивая молочно-белую анисовку, pastis, сидеть и ждать, когда над изъеденными временем зубчатыми стенами города поднимется луна. Один раз Ливия привела лошадей, одолжила у цыган, и они поехали к Пон-дю-Гар. Устроили там пикник, и всю ночь провели на крутом склоне горы, нависшем над жадеитово-зеленым Гардом, который, петляя, бежал к морю. Иногда и Блэнфорд присоединялся к их с Ливией ночным прогулкам. Феликс злился и сразу падал духом, как только на сцене появлялся его друг. Но ведь и сам Блэнфорд был жертвой магнетизма Ливии — никак не хотел уйти, оставить их с Феликсом вдвоем, хотя мысленно проклинал свою назойливость и бестактность. А Ливия, похоже, радовалась, явно предпочитая его Феликсу. Помрачневший консул вынужден был смотреть, как эта парочка идет впереди, нежно взявшись за руки, он же в своем университетском блейзере обычно уныло брел сзади, бормоча под нос страшные ругательства и страдая от ревности. Впрочем, никто не принимал тогда все эти любовные симпатии и обиды всерьез — в них просто играла юность, их опьяняло чарующее ощущение летней неги среди олив и вишен Арамона и Фулка, Монфаве и Сорге. Часто, когда Блэнфорд мысленно возвращался в то безмятежное время, перед ним, как наяву, вставала эта картина: их компания на железном мостике, переброшенном через родник в Воклюзе; все неотрывно смотрят на взбудораженную форель и слушают рев воды, которая, вырываясь из узкой глотки расселины, мчится мимо, полная рыб, которым не нужно было даже плыть, их несла река.

Если бы Блэнфорд правда хотел понять тайну своей страстной привязанности к Ливии, то наверняка вспомнил бы еще одну сцену из той благословенной поры. Однажды Феликс на несколько дней уехал, и Ливия вдруг назначила Блэнфорду свидание в маленьком музее — в центре города. Явиться он должен был… в половине пятого утра; кое-как проснувшись, Блэнфорд пришел вовремя. Босоногая Ливия была не одна — со смуглым цыганом. Они стояли у входа в здание, темного из-за тени. Еще только-только начинало светать. У цыгана в руках был огромный ключ в виде рычага, как выяснилось, от замка. Высокие двери с тихим шорохом открылись внутрь, и троица очутилась во дворе, выложенном красным булыжником — как только они вошли, из глубины сада, где росли высокие серебристые от росы платаны, послышались резкие крики. Оказалось, на лужайке кричали павлины. Надо было пройти через высокие стеклянные двери, — чтобы попасть во внутренний дворик, от которого в тот ранний час веяло несказанным покоем. Все время молчавший цыган ушел, оставив ключ Ливии. И теперь уже вдвоем они двинулись вдоль галерей с огромными акварелями мастеров итальянской школы: озера, виадуки, улицы, изобретенные воображением художника пейзажи — во все времена года. А с темных портретов на них смотрели знатные дамы и забытые знаменитости, смотрели очень внимательно. Потом Ливия и её спутник оказались в греко-римском отделе, и уже оттуда прошли в маленькую залу со стеклянной крышей, где хранилось множество рукописей и документов.

Видимо, Ливия часто сюда наведывалась, потому что стала уверенно открывать шкатулку за шкатулкой. Потрясенный Блэнфорд увидел записи, в которых говорилось о замужестве возлюбленной Петрарки, донны Лауры, и, более того, несколько страничек, вырванных из писем маркиза де Сада. Это было удивительно: держать в руках белый листок, вчитываться в написанные выцветшими чернилами строчки. Он забыл, что и у знаменитого распутника, и у Музы Петрарки одна фамилия — Сад, и они родом из одной семьи… А утро такое тихое, такое раннее. Но вот Ливия подходит совсем близко, вот она в его объятиях; потом она заперла бесценные шкатулки и повела его на прохладную поляну, они сидели рядышком на скамейке, пытаясь скормить павлинам зачерствевший сэндвич, который Блэнфорд предусмотрительно захватил с собой.

— Скоро я вернусь в Германию, — сказала девушка, — и мы не увидимся до следующего лета, если ты не поедешь со мной; но ты пока не можешь уехать, я знаю. Обри, в Германии назревают невероятные перемены; страна живет надеждой, вся страна. Рождается новая философия, которая сделает новую Германию лидером всей Европы.

Это заявление было несколько настораживающим, но Блэнфорд был не в ладах с политикой. До него доходили слухи о том, что в Германии сейчас неспокойно, что там мечтают о пересмотре границ — такова реакция на Версальский договор.[100] Однако от этих политических дрязг веяло такой скукой, и вообще, он был уверен, что новое правительство раз и навсегда покончит с этими безумствами. Да и как можно было думать о новой войне, тем более из-за всяких мелочей… Вот почему высказывания Ливии показались ему очень романтичными. Скорее из желания ее подзадорить — он обожал, когда у нее от волнения розовели щеки и она крепко сжимала руки — нежели из искреннего интереса, Блэнфорд спросил: