Ливия, или Погребенная заживо - [34]
Как зачарованный, Гален следил за колебаниями маятника, зажатого в тонких пальцах. Наконец Катрфаж произнес голосом, не допускавшим возражений: «Ее вообще не было в поезде, детям велели солгать. Монашки хотели скрыть свою оплошность. Еще на вокзале ее увела с собой цыганка». Гален даже пошатнулся — от радости и надежды. Неужели она все еще жива? В сущности, во всех викторианских романах именно цыгане были повинны в пропаже детей, да и взрослых тоже. «Она жива? — спросил он с тревогой. — И где ее искать?» Однако этого Катрфаж не знал — или сказал, что не знает. На самом деле, ему не хотелось заходить слишком далеко, поскольку он устроил демонстрацию, чтобы добиться власти над смешным воинственным человечком. И его замысел удался. Гален теперь часто заходил к нему поболтать, и неизбежно разговор сводился к одному и тому же: где находится Сабина. Старик начал тщательное изучение всех цыганских таборов, была создана особая, наподобие звездной, карта их перемещений по Европе. Он разослал на поиски своих агентов, снабдив их фотографией Сабины. На ежегодном сборище всех цыган его агенты поджидали их повозки в Сен-Мари-дела-Мер. Своему французскому служащему Гален уже приписывал сверхъестественные способности — этот поистине бесценный мальчик в один прекрасный день, возможно, отыщет ключ к разгадке, узнает, где его дитя! Их дружба становилась все более тесной, и однажды Гален предложил Катрфажу новую работу, секретную, — ту, которую он не мог больше никому доверить. Катрфаж, как бы дико это ни звучало, теперь охотился за спрятанными сокровищами, пытаясь напасть на их след в грудах весьма противоречивых старинных документов, так или иначе связанных с тамплиерами и их ересью.
Иногда Феликс останавливался чуть поодаль от приветливо сиявшего желтого квадрата света, падавшего из окна искателя сокровищ. И тогда он оказывался на площади, где когда-то стояла виселица, и представлял на ней себя; как его освещает скудный свет луны; как его труп раскачивает резкий ветер, как гремят при каждом порыве кандалы… Лентяй и трус, если это можно квалифицировать как преступление. И бестолковый, к тому же. Не то что Катрфаж. Тот, несмотря на очевидную юношескую неопытность, а также на неистовое стремление постичь великие эзотерические тайны, сохранял замечательное, сугубо французское чувство меры, не забывая про собственные интересы. Только благодаря его предприимчивости Феликс получил возможность изредка пользоваться «Моррисом», благо, которое они с Катрфажем делили вполне по-дружески. Этот трудяга попросил у Галена какую-нибудь машинку для поездок по Провансу, ведь ему необходимо изучать всякую древность и руины, и по ходу дела консультироваться с местными знатоками. Ездил он и впрямь довольно много, но зато в перерывах между экспедициями «Моррис» доблестно служил консульству, где его миссия была совсем иной. Феликс объезжал красивые окрестности (впрочем, почти их не замечая), переполненный одиночеством, стараясь заглушить его великолепной едой и роскошными здешними винами; хоть Авиньон и уступал Лиону в богатстве и разнообразии кухни, тем не менее в округе было чем полакомиться. Даже в этих, самых бедных своих уголках, французские кулинарные доблести казались неистощимыми человеку, выросшему на незатейливом английском меню.
Однако гастрономическое изобилие не могло заполнить эмоциональный вакуум, Феликс напрочь лишился сна, а ведь нормальный здоровый сон отнюдь не роскошь для человека его возраста. И вот вам пожалуйста: бесконечные ночные бдения, и это в городе, где после наступления темноты жизнь замирает. Есть, правда, несколько грязных девиц, тайком промышляющих по ночам, вполне миленьких, но пресных, к тому же в два, с закрытием последнего кафе, где можно потанцевать, уже ни одной из них не доищешься. Только у цыганок есть изюминка и живость, и еще храбрость, которой обделен он сам. Искателям ночных радостей волей-неволей приходится «идти к цыганам», рискуя нарваться на полицейскую облаву и опозориться, представ перед судом. А это уж совсем ни к чему… Феликс покачал головой. Бездомные коты, умудрившись опрокинуть мусорные баки у «Мирен», лакомились рыбьими головами и остатками овощей. Проходя мимо них, Феликс размышлял о незавидной участи консулов и, полный дурных предчувствий, смотрел на луну, с маниакальным упорством, с унылой медлительностью приближающуюся к краю бледнеющего неба. Он зевнул. Где-то Феликс прочитал, что собаки, если им не давать спать четыре дня, умирают. А консулы? Он зевнул еще раз, сладко-сладко.
Consummatum est.[87] Ночное бдение почти на исходе. Впереди, в темноте, он расслышал уютное пыхтение больших пекарских печей в подвальчике — с потрескавшейся вывеской «Pain du Jour»[88] на уровне тротуара. Булочная была открыта, хотя свет еще не зажигали. За прилавком дремала укутанная в черную шаль женщина, — нахохлившаяся грачиха, подумал Феликс. Треньканье звонка разбудило ее, и она тут же выпрямилась, готовая обслужить покупателя. Маленькая комнатка благоухала райскими запахами — на прилавке появились батоны и круассаны,
