Литературный текст: проблемы и методы исследования. IV - [48]

. Видно, что бедное созданье долго и пламенно боролось против тысячевидных препон судьбы <…>. Видно, что эта женщина умела молиться». Таков отзыв читателя-публикатора, который завершается апелляцией к прочим, будущим читателям «Неизвестного романа»; «Полагаю, что и другие, подобно мне, найдут источники занимательных размышлений в этом видении, чуть зримом под пеленою таинственности, его окружающей».

Так Ростопчиной моделируется и объективируется не только сам тип «несобранного» любовного цикла, но и его литературное бытование. Так соединяются в структуре «Неизвестного романа» традиция несобранного цикла — с авторским, дневниковое начало — с мемуарным, формируя сложную природу лирического цикла.

Акцентируя роль Ростопчиной в создании жанровой модификации русского любовною лирического цикла, мы сознательно остановились на хронологически ранней, журнальной редакции «Неизвестного романа». Но надо сказать и о дальнейшей его творческой истории, в которой, впрочем, композиционно-структурные принципы сохранились.

Вторая редакция цикла, разросшегося до 19 стихотворений, была отделена от первой 9 годами. Для Ростопчиной это были годы мучительных раздумий над происшедшим. И в продолжение цикла активно входит философско-аналитический элемент, рассуждение; утверждается, как доминанта, медитативное начало. Если «Опустелое жилище» завершало первую редакцию событийно, переводя его в драматически-наглядный, романный план. то вторая редакция завершается вопросом, ситуацией нерешенности и даже неразрешимости:

Кто виноват —

Бог весть! Напрасны пени,

Упреки не помогут уж теперь…

…мы только тени

Двух любящих счастливцев

Время шло,

Оно любовь и счастье унесло.

Скажи, молю тебя: Кто виноват?

Определяющими, сквозными для всей второй половины цикла становятся мотивы рока, судьбы, апелляция к небесам, а также тема воспоминания. Доминирует вопросительная интонация. Трансформируется тип цикловой динамики: дневниковое начало все больше уступает место элегизму.

При этом интересно, что Ростопчина оставляет практически неизмененным прозаическое вступление к циклу, его метатекстовое обрамление. Понятно, что при включении в авторский сборник мистификаторская функция аннулировалась, т. е. практическая надобность в этом антураже отпадала. И сам материал цикла подтверждает это: маска снята. Тексты, дополнившие первую редакцию, содержат детали, делающие прототип героя гораздо более узнаваемым (упоминания Невы, других устойчивых реалий петербургского мира). Все это делалось сознательно. Текстовым свидетельством этому может быть мелкая стилистическая правка в прозаическом тексте вступления. Таким образом, не приходится говорить о механической перепечатке уже состоявшейся публикации, хотя бы и с прибавлением продолжения. А значит, если первоначально этот мистификаторский антураж в какой-то степени и был вызван конспиративными соображениями, то позднейшее принципиальное решение поэтессы сохранить его в авторском сборнике определяет его статус как последовательно проведенного художественного приема. Структура «Неизвестного романа» отображает и «изображает» путь становления любовного лирического цикла в русской поэзии XIX в.

Очевидно, это явление должно быть поставлено в общий ряд с другими, уже описанными опытами авторского «обыгрывания» текстовых деформаций в сложном жанропреобразующем процессе литературы нового времени.

И. С. Приходько. Розы, вербы и ячменный колос А. Блока г. Владимир

Вербы — это весенняя таль,

И чего-то нам светлого жаль,

Значит теплится где-то свеча,

И молитва моя горяча,

И целую тебя я с плеча.

Этот колос ячменный — поля,

И заливистый крик журавля,

Это значит, мне ждать у плетня,

До заката горячего дня.

Значит — ты вспоминаешь меня.

Розы — страшен мне цвет этих роз.

Это — рыжая ночь твоих кос?

Это — музыка тайных измен?

Это — сердце в плену у Кармен?

30 марта 1914 года

Е. Г. Эткинд, разъясняя предметный ряд этого стихотворения, говорит «о трех сувенирах (sic!): пучке вербы, ячменном колосе, засушенной (sic!) розе». Он объясняет это сочетание как «попытку связать любовь к женщине с неизменной у Блока любовью к России»: «Сквозь вербу виднеется сельская церковь („теплится где-то свеча, И молитва моя…“), сквозь ячменный колос — поля, плетень, свидание с русской деревенской девкой (sic!), а вот розы напоминают об ином, от России далеком, поэтому… „страшен мне цвет этих роз“, — здесь продолжена тема, возникшая в I: 3 („И сердце захлестнется кровью. Смывая память об отчизне…“) и развивается в II: 2/5 („память об иной отчизне…“)».[141]

В своей трактовке Е. Эткинд опирается на А. Горелова, который также усматривает конфликт между составляющими этого букета: вербы, символизирующие «лазурь светлой молитвы», и розы, выражающие демоническую страсть и уводящие «от отчизны».[142] Но в отличие от Е. Эткинда А. Горелов связывает эту символику с Вербным Воскресеньем и с жизненным контекстом.

Попытка объяснить символику Блока абстрактно, безотносительно к переживаемым в данный момент событиям и чувствам, не раз заводила исследователей в тупик. В год и месяц создания исследуемого стихотворения — 6 марта 1914 года — Блок делает знаменательную запись: «Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) больше