Литературный гид: 1968 - [2]

Потом книги новых стихов издавались уже регулярно и без проблем, чуть ли не каждый год.

Дивиш писал стихи непрерывно.

В стихах из сборника «Лжа» как раз и высказана или скорее выхаркана, как это свойственно Дивишу, непосредственная его реакция на Вторжение, прямым свидетелем и очевидцем которого он оказался самым буквальным образом, оттаскивая от колонны иноземной бронетехники, уже вступившей в предместье Праги, своего маленького сына Мартина, глазеющего на солдатиков («Teorie spolehlivosti»).

Случилось так, что как раз Иван Дивиш стал одним из немногих творческих людей Чехословакии, который зафиксировал события самого первого дня Вторжения и даже его кануна, подробно описав в дневнике свою жизнь в течение одних суток, 20–21 августа 1968 года. Входящим в Глоубетин, бывший тогда далекой окраиной Праги (теперь здесь станция метро), советским танкам Дивиш со свойственной ему горькой иронией тут же дал название «оккупашей», кажется, сознательно вызывая у принудительно знакомого с советской литературой чешского читателя аллюзию к образу русских «мальчишей-кибальчишей».

Впрочем, первый советский солдат, которого Дивиш увидел в башне танка, загородившего собой узкую средневековую Целетную улицу в центре Праги, «не был русским, был это татарин, азиат, и в ту минуту стало и перестало быть то, что должно было стать, как говорил Эмануэл Радл[1], то есть было во мне в ту минуту вот что: вскочить на тот танк и обнять того человека в башне, и сказать ему: дружище, браток! во имя Христово! нехорошо ты поступаешь, плохо ты поступаешь! люби врага своего! Это было то мистическое мгновение, которое везде и постоянно с нами, но христианство им, этим мгновением, этой минутой, не занимается! И да, минута эта ушла, уплыла, и снова мы были те, прежние, грешные и пьяные, те ветхие, которые не во имя Христово, и повернулись мы и пошли в никуда, прочь, в ничто, беспомощные и абсолютно без сил». («Teorie spolehlivosti»).

Исходя из этой записи Дивиша, можно считать, что вот эти строчки из книги «Лжа» (текст VI)

Это вы были, кто вдоль корешка разодрал Писание

и думал, что тем самым его отменит

он написал, имея в виду не только «оккупашей», хотя, конечно, и их тоже, но в основном своих соотечественников, погрязших в «беспомощности и бессилии», лишенных библейского гнева и библейской откровенности, преданных и своей Церковью, которая не выступила открыто против Вторжения и не призвала к выходу на площадь.

Поэт знал, о чем говорит. Еще в поэме «Танатея», написанной за год до Вторжения, он бескомпромиссно высказался о своих современниках и всем своем поколении, жизнь которого неминуемо должна была вылиться в «беспомощность и бессилие»:

Всё что мы могли Танатея

это ловить с поличным обезьяну в зеркале

и представлять свидетельства об этом

запечатанные плевком

Всё на что мы были способны Танатея

это материться убивая собственную любовь

лаская пестуя и славя при свечах

ненависть

Всё что мы сумели сделать Танатея

это размножить наши потребности

подобно мухам облепившим лампочку

в привокзальном буфете города Волос-на-Помойке

События 1968–1969 годов вошли в медитативных дневниках Дивиша в тот раздел, который при издательском отборе текстов получил рабочее название «Finis Bohemiae» [ «Конец Чехии»].

Деспотия

Деспотия руководит спряжением глаголов:

знает только такие его виды Замордовала

Замордую Мордовать буду.

Деспотия выделяет точно

человека с растерянным лицом и человека

            с растерзанными внутренностями.

Обоих она замуровывает в забвенье.

Деспотия отходчива: дальше всего она заходит,

когда у нее полные штаны,

и преходяща: длится уже целую вечность,

а переходит к оружию последней марки:

сеет дубиной, пашет бумерангом,

и все с ней будет в порядке:

вулкан плюнет за сто лет раз

и погребет три культуры

а там и это ничто.

«Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это…»

Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это,

сын бы мне плюнул в глаза и остаток жизни,

отпущенной мне, был бы изгажен.

Я этому свидетель, и то, что я рассчитываюсь с вами,

такая же правда, как то,

                                 что думаю я уже только о Боге.

Я этому свидетель и не жажду мести,

иначе мне пришлось бы сойти с ума, взращивая ее,

а остаток души,

                           исписанный Бог знает каким вариантом

               попыток примиренья,

пришлось бы мне разорвать в клочья.

Но я этому свидетель, так что вначале

       человек цельный,

всем этим я был расщеплен на пьяницу в обносках

и на стремящегося к свету,

на того, кто одной рукой принимает дар,

а другой рукой готов швырнуть камень.

Я этому свидетель, я видел этих бесов,

и это такая же правда, как то,

                                      что возможность что-то изменить

       или оставить неизменным

за пределом моих возможностей.

«Никто уже не поверит ни единому вашему слову…»

Никто уже не поверит ни единому вашему слову,

первобытный звук ворочается в ваших дырах,

                                                                        сползает

по скользкой наклонной в выгребную яму

и там, в клубке, волохается с волками.

Хотя волк-то благороден! сегодня вы мне снились —

чумной бактериальный фарш в кишечных