Литературный архипелаг - [38]

Эпизод этот происходил почти за год до месяца Достоевского. Еще в 1911 году, когда благодаря покровительству Брюсова я был послан на международный философский конгресс в Болонью, мне пришла в голову мысль о том, как объяснить, что в России никогда не проходили философские конгрессы? Эта мысль возникла у меня снова осенью 1920 года. В петербургские сумерки на заседании совета мы решили, что пришла пора вынести на международную трибуну нашу веру в свободу мысли, не терпящую никаких ограничений, но не против правительства, а в согласии с ним, даже с его непосредственным участием. Созвать съезд, на котором мы имели бы возможность обсудить и марксизм как философскую проблему. Моя инициатива пришлась по душе товарищам по работе. Только Разумник Васильевич выразил сомнение: «Ведь может получиться так же, как с нашей Вольфилой, когда взяли и просто вычеркнули слово „академия“. А тут возьмут и прибавят. Получится что-то вроде — Первого международного съезда по философии МАРКСИЗМА. Что тогда вы будете делать? Однако попробуйте, попробуйте». Все это было не так-то просто, как казалось на первый взгляд. Получить билет на проезд из Питера в Москву было почти невозможно, но я получил и явился в кабинет Луначарского. Он знал о нашей группе и признавал ее. Особенно же преклонялся перед талантом Белого, Блока и даже Иванова-Разумника. Луначарский был обижен на нас немного за то, что мы не приглашаем его на доклады. Но мы считали, что такое смешение с большевиками будет, несомненно, нам во вред. Будут говорить, что мы с большевиками, что мы отделение партии под видом вольности, что Луначарский недаром поддерживает политику доброжелательного отношения к нам Кристи. Луначарский хотя и мало знал обо мне, но был настолько начитанным, что был даже знаком с некоторыми моими статьями. Я доложил ему очень коротко о наших планах и, желая подкупить его, сказал, что с точки зрения революции будет очень важно, что Международный философский съезд впервые соберется в России сразу же после революции. Луначарский сидел в кресле, напротив него на стуле сидел я, а за спиной Луначарского стоял безмолвный молодой человек, очень статный, самоуверенный, в военном кителе, сумрачный. Стоял он не как лакей, а как строгий наблюдатель и командир[307]. «Однако ж, какая предполагается программа? Марксистов вы допустите?» — «Само собой, как же, — ответил я Луначарскому, — есть очень интересные мыслители-марксисты». Я упомянул о Лукаче, которого хорошо лично знал[308]. Он был старше меня, сын богатого банкира, миллионера[309], он тогда еще не был большевиком[310]. Познакомились мы с ним в Гейдельберге. И хотя женат он был на украинке Елене Андреевне Гробенко[311], по-русски ни слова не говорил. Когда я назвал Лукача как представителя марксизма, молодой человек за спиной Луначарского нахмурился. Я не понимал почему. А Луначарский сказал: «Но ведь есть и другие». — «Конечно, а вы сами, Анатолий Васильевич?» Он как будто только и ждал этого предложения: «Конечно, я не откажусь. А что же насчет иностранцев?» Я назвал Бертрана Рассела[312]. «Да, но он как-то неблагожелательно относится к советской России». А когда я упомянул об Альберте Эйнштейне, Луначарский сказал: «Знаете, он очень сомнительный человек. Я не говорю о нем как ученом. Сначала он был всецело за социалистическую революцию, а вот теперь отрицательно отзывается о социалистической России — шатается!» — «Я не знаю об отношении Эйнштейна к России, но разве это может быть препятствием тому, чтобы пригласить его прочесть доклад о теории относительности и ее мировом значении?» — «О, нет, конечно, но мы должны быть уверены, что он останется в рамках своей науки». Я заметил, что это детали, которые можно обсудить в дальнейшем, а главное — это принцип: мнение известных иностранцев, интересующихся опытом революционной России, должно быть принято во внимание. Вероятно, придется с каждым из приглашенных лично переговорить. «Да, да, я был бы не прочь поговорить даже с Эйнштейном. Это был бы замечательный повод объяснить ему суть нашей революции». И мы очень дружески заговорили о том о сём, об издательских делах, в частности, как вдруг, совершенно неожиданно, молодой человек в военной форме очень сумрачно заявил: «Но, товарищ Луначарский, вопрос, который вы сейчас обсуждаете, решаться вами не может. Это в ведении товарища Покровского». Приват-доцент исторического факультета при Московском университете Покровский еще до революции был марксистом, а в настоящее время заведовал ГУСом (Государственный Ученый Совет)[313]. Луначарский затрепетал. Ему напомнили, что он не свободен, что руки у него связаны. «Конечно, конечно, товарищ Покровский несомненно, должен быть уведомлен. И я думаю, что он, так же как и я, ничего не будет иметь против съезда. Тем более что он получит возможность как историк-марксист подробно высказать свои взгляды», — сказал Луначарский, желая, очевидно, подкупить своего «комиссара». А я добавил, что, несомненно, Покровский будет одним из докладчиков. «В таком случае, — обратился Луначарский к молодому человеку, назвав его по имени, — позвоните, пожалуйста, Михаилу Николаевичу Покровскому и выясните, когда он сможет принять Штейнберга?» Покровский не мог принять меня на следующий день, а попросил меня прийти на заседание Совета в пятницу. В назначенный день и час я явился к Покровскому и был встречен совсем не так любезно и мило, как у гостеприимного Анатолия Васильевича, который даже чаем и сахаром меня угостил, что было большой роскошью в то время. У Покровского — ничего подобного. Здесь за письменным столом на твердом стуле сидел твердолобый человек. У меня возникло ощущение, что, если ударить его кулаком по лбу, кулак отскочит или даже разобьется. Покровский был крайне мрачен и враждебен. Рядом с ним сидели два-три человека, из которых одного я знал по фамилии. Это был Гордон, еврей. Он учился вместе с Борисом Пастернаком в Германии в Марбурге и, вероятно, явился прототипом Гордона из «Доктора Живаго»