Литературный архипелаг - [33]

. Его считали предателем потому, что кому-кому, а ему было грех отождествлять себя с исконной пугачевщиной, как в хороших интеллигентских кругах окрестили большевизм. Пугачевщину можно простить, но нельзя стать чем-то вроде нового воплощения атамана Хлопуши, так считали образованные интеллигенты. Сам Блок считал, что это произведение не имеет никакого политического характера, и в своей записке «Шум слитный» писал, что «Двенадцать» создались под музыку, непрерывный протяжный звук, который занимал все его внимание и который он толковал как слуховое восприятие от крушения старого мира. Вот под этот аккомпанемент и написалась поэма «Двенадцать», совершенно неожиданно для него самого. И если бы оказалась в этом произведении хоть капля политики, то от него не осталось бы ничего, оно расплылось бы, как грязная лужа[265]. Но люди в это революционное время, в 18—19-м годах, не могли воспринимать ничего вне политики. Поэтому Блок был непроницаем для политических тем и сам говорил, что вдаваться в политику значит пойти в сети к людям вроде Зинаиды Николаевны Гиппиус. О ней, как и о Дмитрии Сергеевиче Мережковском, он говорил в то время как чуть ли не о совратителях. Христианство Мережковского казалось ему хуже всякой большевистской политики. В большевизме он усматривал правду, хоть и искривленную правду, но устремленную к чему-то реальному. У Мережковских — одни «змеиные слова». Это слово «змеиные» я слышал от него самого. Видимо, впечатление это создавалось под влиянием выбора в одежде Мережковскими особых красок, напоминающих ему расцветку библейской змеи. Однако, как я уже сказал, Блок был совершенным исключением в политических взглядах.

Уже с самых первых заседаний, особенно после третьего, посвященного пятидесятилетию со дня смерти Герцена[266], мы пытались так или иначе показать нашим слушателям, — а на собрания являлись не сотни, а больше людей, — куда идет русская революция. Было ясно, что Гражданская война задерживает революцию. И главной целью революции было не победить в Гражданской войне, а примирить духовную революцию в человечестве с политической на улицах и площадях. С первых же публичных наших собраний выяснилось, что существует группа мыслящих людей, творящих, заслуживающих даже признание, которые считали возможным, не будучи врагами революции — контрреволюционерами, тем не менее критиковать происходящее. На первый взгляд могло показаться, что наша группа хочет примирения с правительством, но это было далеко не так. Такие темы, как «Герцен», показывали ясно, что для нас существуют принципы, где никакое примиренчество не может даже обсуждаться, даже в нашем тесном кругу. Это всем нам было ясно. Поэтому и темы собраний подбирались соответственно. Мы хотели довести до сведения публики, что, какая бы философия ни господствовала в данный момент, религиозная или нерелигиозная, она совершенно необязательно должна быть диалектическим материализмом, марксизмом. Поэтому анализ марксизма, кратких отдельных положений его входил в задачи наших публичных собраний, которые мы формально называли «открытыми заседаниями» Вольной философской ассоциации. Так как критиковать марксизм прямо было невозможно (это ставило бы под угрозу само существование нашей ассоциации), то мы прибегали к известным хитростям. Например, применяясь к обстоятельствам, пользуясь заметными хронологическими датами, выбирали такие темы, как «Значение личности в истории», по поводу столетия со дня смерти Наполеона[267]. Интеллигенты-марксисты необыкновенно интересовались такими темами. Предполагалось, что мы говорим своим, как бы эзоповским, языком. Впрочем, в России такой эзоповский язык употреблялся уже в далекие царские времена. Наши слушатели понимали, что если идет речь о наполеоновском времени 1820-х годов, то это будет в основном не о Наполеоне, а может быть, о монархии, может, о диктатуре, о войне и мире, а может быть, о Льве Толстом или самом марксизме. Фактически так это и было.

Я, конечно, не смогу остановиться на всех наших открытых заседаниях, выберу только несколько изюминок. Приближалось 7 ноября 1920 года — годовщина Октябрьской революции. В нашем совете начались продолжительные прения и рассуждения. Так как кружок был закрытый и можно было высказываться откровенно, то возникли споры — праздновать или не праздновать годовщину Октября с правительством. Эрберг, как и следовало ожидать, говорил: «Почему же нет? Разве мы против Октябрьской революции? Разве Вольфила не есть в каком-то смысле плод Октябрьской революции?!» — «Нет, — возражал Петров-Водкин, — я лучше обращусь в басурманы, чем пойду на празднование этой поганой Октябрьской революции». Разумник Васильевич, закуривая трубку, подтверждал: «Да, вопрос трудный, головоломка!» У него были сомнения. Ему не хотелось создавать впечатления, что мы просто подчиняемся правительству. С другой стороны, ему было боязно. Он, как над не окрепшим еще младенцем, дрожал над колыбелью Вольфилы. Он столько связывал с нею. Бориса Николаевича в это время в Питере не было, он был в Москве, и Разумник никак не мог решиться подвергнуть себя и всех нас риску. На помощь пришло очень странное стечение обстоятельств. Нам пришла на ум дата, когда Флорентийская академия времен Возрождения