Литературный архипелаг - [27]

. «У него мертвящий формализм», — заметил Блок. Я начал защищать Иванова-Разумника, говоря, что он еще развивается, что он человек не старый. Вот, например, он был чуть ли не первым, откликнувшимся на Шестова[216]. Александр Александрович опять посмотрел на стену — его внимание на момент привлек новопоявившийся гость: «Вот Шестов — типично! Почему Шестов, почему не Шварцман? Скрывает, что еврей». Я не мог удержаться, чтобы не процитировать слова Брюсова, которые я слышал от самого Валерия Яковлевича: «„Как Шестов, может писать только Шестов“. Какая же важность, какой у него псевдоним?» — «Ах, не говорите, — это важно, — это евреи охотно делают. Все-таки Лев Шестов звучит как-то, а Лев Шварцман — никто не станет читать». Так это вина не Шварцмана, а читателей, которые требуют, чтобы хороший писатель не назывался немецко-еврейской фамилией. И я ему рассказал, чего он еще не знал. В воспоминаниях Горького о Толстом (Толстой и Горький жили в Гаспре одно время) он пишет: «Помню о Гаспре, после выздоровления, прочитав книжку Льва Шестова „Добро и зло в учении Ницше и графа Толстого“, он сказал, что книга эта не нравится ему. Заметили, что Шестов еврей. „Ну, едва ли, — недоверчиво сказал Лев Николаевич, — нет, он не похож на еврея; неверующих евреев не бывает. Назовите хоть одного…. Нет!“»[217] — «Как интересно, — сказал Блок, — так, может быть, они скрываются под нееврейскими фамилиями, чтобы верили их неверию? Очень странное явление». — «Почему? Иванов-Разумник — тоже псевдоним, а Борис Николаевич тоже не Белый, а Бугаев», — сказал я ему в пику. «Ну, Боря, о Боре и говорить нечего», — как если бы считал его сумасшедшим. Когда я добавил, что Жорж Занд тоже не Жорж Занд[218], он сказал: «Это женщины, это совсем другое. Женщины имеют право скрывать от читателей свое авторство, а то не будут достаточно их уважать». (Хочу тут признаться, что я довел до сведения Шестова много лет спустя после кончины Блока, как тот упрекал его за псевдоним. Было это в Берлине. Шестов тогда объяснил мне, почему у него такой псевдоним[219].) Во всяком случае, в этой беседе с Блоком открылось для меня нечто удивительное. Даже такие люди, как Блок, бродили как бы в темноте. Я не говорю об их отношении к евреям, не в этом дело… Это целый мир предрассудков. То же самое примерно, когда он отдавал предпочтение распутницам.

Мы посмотрели на часы. Уже пятый час ночи, скоро будут будить, и неизвестно, «что день грядущий нам готовит». «Александр Александрович, я никогда не видел вас таким взволнованным, мы должны прекратить нашу беседу. Могу ли я только сказать вам, что многому у вас за эту ночь научился. И если Бог даст нам еще свидеться и побеседовать, то у меня остались некоторые вопросы на тот следующий раз». Я посмотрел на него и добавил: «Мне было бы жаль, если я вас чем-нибудь задел». Сейчас, глядя назад, не могу даже сказать, почему у меня было такое чувство, что он как бы споткнулся о твердый предмет. Такое же впечатление было у меня, когда я его увидел впервые в этой камере. Высокий, статный, красивый, он вошел и как будто отпрянул, как бы осознав, что нельзя пройти насквозь. «Надо остановиться», — повторил я. «Нет, наоборот, — возразил он, — я хотел бы, чтобы вы поняли, что я давно уже ни с кем так откровенно не говорил», — и, повернув голову через плечо, он вдруг заметил: «А ведь какая хорошая у вас шуба, как мягко на ней лежать». Так прошло время до утра. Под конец, когда его вызвали, он сказал мне: «А мы с вами, знаете, как Кирилов и Шатов провели ночь»[220]. Кто Кирилов, кто Шатов из нас — я не знаю. Кирилов — Шатов, что-то очень сокровенное…

Вот один из эпизодов, который был связан с основанием нашей Вольной философской академии. Нечего и говорить, что, кроме Разумника Васильевича, я мало кому рассказывал о нашей беседе с Блоком. Кое-что я рассказал публично после кончины Александра Александровича. Я был в университетской церкви на Васильевском острове, когда его отпевали[221]. Лицо его было уже воскового цвета, но черты не стерлись. Глазные впадины были как будто расширены. У меня сложилось такое впечатление, что, когда он заснул в последний раз, в лице его была страшная усталость. Я приподнялся и внимательно посмотрел на его лицо. Таким я его видел в последний раз спящим на тюремной койке, а теперь покойником в церкви. Тогда он тоже был страшно усталым и, как это ни странно, цеплялся за наше философское содружество как за последнюю опору. В дневнике его написано: «Буду заниматься делами вольфильскими»[222]. Я думаю, что все-таки Разумник Васильевич был ему верным пажом, принадлежал к свите Блока. Борю, что бы Блок о нем ни говорил, он любил как брата. Братьев у него не было. К Константину Александровичу Эрбергу Блок относился как к инородцу. Как говорят, «не было бы счастья, да несчастье помогло», т. е., несмотря на большое расстояние между Блоком и этими людьми, постепенно создавались более тесные отношения. Хотя меня никто об этом не просил и не уполномочивал, мне хотелось, чтобы Блок и Белый снова стали друзьями, какими они были в молодости. Мне хотелось, чтобы Блок побольше уважал своих верных, преданных литературных друзей, таких как Иванов-Разумник и другие. Блок был очень тверд в своих взглядах. Например, Евгений Павлович Иванов