Литературный архипелаг - [13]

Где вы, грядущие гунны,

Что тучей нависли над миром?

Слышу ваш топот чугунный

По еще не открытым Памирам[86].

Оно продолжало звенеть, покуда Брюсов не обратился ко мне с полуласковой, полусерьезной улыбкой: «Я прочел ваше письмо, это очень интересно. Надеюсь, что стихи ваши будут не менее интересными. Почитайте мне что-нибудь». Я прочел то, что казалось мне особенно убедительным, правильным, по крайней мере, по форме. А он меня прервал: «Скажите, пожалуйста, вы давно занимаетесь философией?», — и когда я ответил, Валерий Яковлевич сказал: «Видно. В ваших стихах это отразилось. И вы все время учитесь за границей?» — «Нет, — ответил я, — начал я еще дома, в России, и немало философских книг перечитал тут, в Румянцевском музее»[87]. — «Можно сказать, — пошутил Брюсов немножко для меня непонятно, — что вы московский философ». — «О нет, я совсем не философ, я учусь философии». — «Это и значит, что вы философ». Этим он меня очень ободрил. Я тоже улыбнулся ему в ответ и сказал: «Видите ли, Валерий Яковлевич, может быть, в области философии я и гожусь на что-то, хотя бы понимаю то, что мудрецы говорили, но никакой уверенности, никакого спокойствия духа у меня нет, когда я начинаю писать стихи». Он протянул руку, взял у меня тетрадку, развернул, посмотрел и сказал: «Да, видите, вот это — хорошая строчка: „Небо хочет равнодушия“». А мне казалось, что в этом ничего выразительного нет. «Вы знаете, — продолжал он, — вы человек молодой, вам это может пригодиться, в ваши годы, ведь вам всего 19 лет, вы не можете быть настоящим поэтом. Настоящим поэтом может быть только тот, кто есть уже сложившаяся личность. Если бы, например, Бальмонт, да что Бальмонт, даже и Гете, умерли бы в вашем возрасте, мы не знали бы, что мы потеряли. Чтобы быть большим, настоящим, своеобразным поэтом, надо быть большой, настоящей, своеобразной личностью. А для этого нужны годы. Ну, покуда я оставляю вопрос открытым. Если бы вы могли зайти недели через две снова и оставили бы мне вашу тетрадь, я постараюсь за это время вчитаться в то, что вы написали, тогда я смогу с вами разговаривать по-настоящему». Не дожидаясь моего ответа, он взял тетрадь, выдвинул нижний ящик и положил ее туда. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться снова прийти в редакцию через две недели. Я поднялся. «Подождите, я хотел бы вам еще кое-что сказать. В наше время культурный человек вообще не может писать совершенно бездарно. Мы все слишком хорошо знаем, что требуется как минимум для правильного стихосложения, и поэтому не думаю, что найду что-то решительно противоречащее хорошему вкусу. Но ведь этого еще совсем недостаточно. Впрочем, мы еще успеем с вами поговорить». Не успел еще я поблагодарить его и уйти, как он добавил: «Может быть, вы еще что-нибудь почитаете мне?» Не знаю почему, но я прочел юмористическую басню под названием «Портной и поэт»[88]. Суть ее была в том, что поэт не желает платить портному за свою работу, а хочет внушить ему, что по сравнению с поэтом портной есть только элемент служивый, что он, портной, должен быть горд уже тем, что служит поэту. Портной отвечает, что поэты не лучше портных, так как они тоже шьют, кроят и сшивают, и размер подгоняют. «Я не думаю, чтобы юмор был вашей сильной стороной, — сказал Брюсов, — вы слишком серьезны для этого. Но ничего, это тоже интересно». Он снова отложил тетрадку и прибавил: «Так, значит, мы еще поговорим». Так закончилось мое первое свидание с Валерием Яковлевичем Брюсовым.

Но когда через две недели я снова оказался в Ваганьковском переулке[89], Валерий Яковлевич немедленно принял меня и, держа мою визитную карточку между пальцами, сказал: «Садитесь, пожалуйста, у меня для вас есть новости». Он был по-прежнему вежлив. Янтарные глаза его ласково и прямо смотрели на меня: «Видите ли, как я уже говорил вам, я не совсем уверен, что вы можете пригодиться нам в отделе стихотворений». На это я сразу же предложил: «А может быть, в литературной критике?» — «Ах, нет, литературная критика у нас уже заполнена. О стихах пишу я сам, а о прозе — Зинаида Николаевна Гиппиус под псевдонимом Антон Крайний». Я считал нескромным высказать Брюсову свою давнишнюю идею написать статью «Брюсов и Бальмонт». Они казались мне прямо противоположными один другому. В то время как Брюсов чеканил свои стихи как бы из меди, Бальмонт давал волю свободному потоку речи:

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И синий кругозор.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И выси гор[90].

Или:

Я — изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты — предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны[91].

Мне казалось, что это были два полюса поэзии и что было бы интересно это выяснить и подтвердить. Но распространяться на эту тему я не стал; неловко было сказать Брюсову, что я хочу писать критическую статью о нем самом, и поэтому я сказал только, что мои занятия философией и особенно эстетикой могли бы помочь мне в литературной работе; я хотел бы писать нечто вроде того, что пишет Лев Шестов[92]. Брюсов очень добродушно улыбнулся во все лицо, сел в свое кресло, пригласив и меня сесть, и сказал: «Писать, как Шестов, может только Шестов». Я понял, конечно, что это было наивно с моей стороны. Я имел в виду осмыслить и углубить критику, основываясь на знаниях философии. «Вы на правильном пути, — заметил Брюсов, — уже после нашей первой встречи мне показалось, что самой сильной вашей стороной является интерес к философии, который даже сказывается на ваших стихах. Я уже написал Петру Бернгардовичу в Питер, что вы могли бы пригодиться для нашего нового отдела „Философское движение“. И вот как раз сегодня получил ответ. Он очень рад, что я встретил подходящего сотрудника. Так как же вы думаете, смогли бы вы давать нам что-нибудь для этого отдела нашего журнала?» Я ответил, что никогда не думал о сотрудничестве в «Русской мысли», но я мог бы дать обзор новейших течений в немецкой эстетике, которой я много занимался последнее время и даже читал доклад на эту тему. «А о каких авторах вы хотите написать?» Брюсов протянул мне листок бумаги, на котором я написал два-три имени немецких авторов, интересовавших меня. «Очень хорошо! Я думаю, это подойдет, а потом видно будет. Что же касается гонорара, то ничего по этому поводу сказать не могу. У нас имеются две ставки — 75 рублей и 100 рублей. И от Петра Бернгардовича зависит, какую кому дать, думаю, что за философские статьи он согласится дать высшую». Меня это совсем не интересовало, мне казалось, что я попал на чужую свадьбу. Я и не думал о сотрудничестве в журнале или об использовании моих философских знаний в литературе. Я ждал его отзыва о моих стихах. И когда я спросил его об этом, он ответил: «Да, простите, ведь я хотел вам более подробно сказать о ваших стихах, но представьте себе, они так и лежат у меня в ящике, и я до сих пор не собрался их прочитать. Могли бы вы через недельку еще раз зайти ко мне?» Я согласился. Выйдя из редакции, я подумал, как трудно молодому писателю начинать карьеру, включиться в литературную среду. Я так много читал об этом. А тут, достаточно было написать письмо, и вдруг ты — литератор! Хотя я еще ничего не написал и в редакцию не посылал, мне казалось, что я легко с этим справлюсь. Мне пришла в голову мысль, что Россия — это совершенно особая страна. Вот приходит мальчишка, без всяких претензий, а такой великий, известный поэт, как Брюсов, с распростертыми объятиями принимает его! Я вспомнил свою неудачную попытку познакомить немецкого читателя с Шестовым. Везде я натыкался на непреодолимые преграды. Одно из издательств, правда, ответило мне, что они окончательно решили сосредоточиться на учении Бергсона