Литературный архипелаг - [102]

«А знаете, — сказал Шестов, не отводя взгляда от раскрашенного деревянного шута Перкео, приставленного к подножию бочки как хранитель и верный страж ее, — вам их юмор кажется глуповатым и смешным, а я все думаю, какой глуповатой и смешной показалась бы им наша с вами серьезность… Нет, говорите, что хотите, а умели-таки жить наши деды, „не то, что нынешнее племя“[714]. И еще неизвестно, — прибавил он, склонив голову на правое плечо, — кто окажется победителем, университет или бочка!»

Я решился ответить в тон Шестову: «Пожалуй что бочка, если только в ней поселится Диоген с университетским своим фонарем»[715].

Где-то пробили часы. Шестов забеспокоился: «Не опоздать бы на поезд. Непременно должен своих стариков встретить из Киева». Я заверил своего гостя, что обратный путь займет гораздо меньше времени, и предложил ему выпить чаю на террасе гостиницы при замке. Ясный августовский день вызывал томительное желание ясности, но часы, проведенные с Шестовым, наполнили ум сумятицей. Все и так, и не так. Как будто без роду и без племени, а в то же время — преданный сын «стариков»; иронизирует по поводу немцев, а вместе с тем — преклоняется перед исконным немецким бытом; против умеренности и аккуратности, а сам точен и предусмотрителен, как сын диккенсовского «сити»… Непременно нужно будет во всем разобраться. Мог ли я тогда подумать, что и полвека спустя я все еще буду искать подходящую формулу для этого причудливого русско-еврейского силуэта.

Перед тем как распрощаться, уже на вокзале, Лев Исаакович условился со мной о будущей переписке и, уже стоя на площадке своего вагона и благодаря за гостеприимство, с полунасмешливой улыбкой прибавил: «И еще спасибо за науку. Не думал, не гадал, что мне еще придется поучиться в Гейдельберге». «Над кем смеетесь, — подумал я, — неужели над собой?»

Начиная с этого дня, связь с Шестовым не прекращалась почти до самой его кончины. Вскоре после его посещения Гейдельберга я начал переписку с рядом издательств, предлагая им «авторизованный» немецкий текст «Апофеоза беспочвенности». Особый интерес проявило передовое издательство Diderichs в Иене, но и оно в конце концов отказалось от мысли ввести в философскую Германию русского отщепенца. «Мы теперь утвердились, — писали мне из Иены, — на линии Бергсона и не считаем возможным одновременно поддерживать антиметафизические настроения». Я держал Шестова в курсе моих попыток, и он, очевидно, перестал верить в их успех, усомнившись, может быть, в моих пропагандистских способностях. Могло иметь значение и то, что в самой России его имя звучало все громче и громче, и ему расхотелось «искать добра от добра». Осенью того же 1910 года мне пришлось услышать в Москве в редакции «Русской мысли» необыкновенно высокий отзыв Валерия Брюсова о Шестове: «Писать, как Шестов, может один только Шестов». Лев Толстой, расспрашивая Горького о Шестове, был задет за живое «разоблачениями» шестовской книги о «добротолюбии» Толстого и Ницше. «И неужели он еврей? — удивлялся Толстой. — Как-то не верится, что могут быть неверующие евреи». Так повествует Горький в своих записях о Толстом[716]. Из этого следует, что Лев Исаакович издавна был мастером запутывать своих читателей, не исключая и таких, как автор «Войны и мира». Каково же было разбираться в нем едва оперившемуся гейдельбергскому студенту.

Весною следующего, 1911 года я снова встретился с Шестовым, на этот раз в Болонье, где собрался четвертый Международный философский съезд. Завидев меня у входа в актовый зал, Шестов замахал длинной своей рукой, желая, по-видимому, знаками подчеркнуть, что рад неожиданной встрече. Я поспешил к нему. Показалось, что он еще больше осунулся, что им овладела какая-то забота. Приветливость его выражалась не в улыбке губ, а в прищуренных серо-голубых круглых глазах. Протянув наскоро руку, он продолжал говорить (именно продолжал, как если бы мы еще и не прерывали нашей прошлогодней беседы) о своих ближайших планах: «Не знаю, как вы, но я до конца съезда не останусь. Я приехал, в сущности, из-за Бергсона (а-а, — подумал я, — опять Бергсон!), хочу увидеть своими глазами, что немцы в нем открыли, и, главное, на фоне всей современной философии… Это тоже любопытно». Прозвонил колокольчик, призывавший делегатов в зал. «Ну, потом поговорим… Давайте пообедаем вместе, как в Гейдельберге. Я расскажу вам много интересного».

За нашим, по моей вине вегетарианским, обедом Лев Исаакович, с трудом справляясь с длиннохвостыми макаронами, волнуясь и спеша, стал объяснять мне, что мы «не с того конца взялись за дело». Я развесил уши. «Понимаете, — учил меня Шестов, — автор, не признанный у себя на родине, не может привлечь внимания иностранцев. Посмотрите — Бергсон! Сначала его признали во Франции, а уже затем и немцы за него взялись, да так, что он теперь и мне загораживает дорогу в Германии. Да и тут, у итальянцев, и всех прочих. Ясно — мировое имя! Но первым делом — родина! А мы хотели через все это перепрыгнуть. Ну да ничего — „лиха беда начало!“ (Лев Исаакович любил поговорки и присловья, особенно в народном духе.) Ничего! Я вам сейчас кое-что покажу». Отодвинув тарелку, он стал рыться в карманах, покуда не извлек конверт с русскими марками: «Вот!»