Литературные зеркала - [36]

Ледяное «зеркало разума» сопряжено в единый образ с «зеркалом тролля».

Слезы Герды расплавляют осколок у Кая в груди, слезы самого Кая вымывают осколок из его глаза, и тогда вдруг обнаруживается связь этих, таких по виду не связанных зеркал. Каю теперь вдруг удается сложить из ледяных осколков слово «вечность» — и тем самым оплатить освобождение от уз Снежной королевы. Преодоление зла происходит через преодоление рационализма. Сердце оказывается, по андерсеновской шкале этических ценностей, выше разума.

Но тут важны еще и акценты, эпитеты, а они поясняют:

не просто сердце, а любящее, разумное — и не просто разум, а холодный, бессердечный.

Так чисто эмоциональный конфликт — странным образом — обнаруживает свою разумную, умозрительную природу. Впрочем, столь ли неожидан этот парадокс? Формулы этики, пускай и причастные к чувствам, в любом случае являются формулами, то есть схемами, инструментарием мысли, логики.

Андерсен привержен к оптическим контрастам, помогающим открыть или сконструировать антитезу души и тела, показать, а то даже инсценировать внутренний разлад человеческой психики. В этом плане поучительна «Тень», возникшая на почве тех народных верований, о коих писал Афанасьев и его предшественники (братья Гримм, Буслаев, Мюллер). Изобразить блуждания души, прикинувшейся тенью, — этот замысел развертывается под пером Андерсена в модель будущей литературы с такими ее экскурсами в область психоанализа, как модернистский роман двадцатого века.

Красноречивый миг: на небезызвестном перекрестке дорог сказка раздваивается. Мотив тени ведет нас через «Необычайную историю Петера Шлемиля» Шамиссо — в плутовской жанр, в сатиру, в приключения, и та же тень через Андерсена устремляется в литературу высокой, более того, возвышенной нравственно-философской проблематики.

В первом случае она остается все же сказкой — литературной сказкой, но сказкой, во втором — дает жизнь уже совершенно несказочной литературе, забывшей о своем генетическом прошлом.

Заметное место у Андерсена занимают и другие вариации на оптические темы. «Оле-Лукойе» — вереница пробегающих перед глазами мальчика забавных и нравоучительных сновидений. Фигурирует здесь помимо сновидения и другой эквивалент зеркала — портрет. В этом плане любопытна полемика:

«— Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! — сказал вдруг висевший на стене старый портрет. — Я прадедушка Яльмара и очень вам благодарен за то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды — такие же светильники, как наша Земля, тем-то они и хороши!

— Спасибо тебе, прадедушка! — отвечал Оле-Лукойе. — Спасибо! Ты всей семьи голова, но я все-таки постарше тебя! Я старый язычник; греки и римляне звали меня богом сновидений!..»

Перед нами опять та же ситуация, что в «Снежной королеве»: зеркальное отражение (теперь это — портрет) выступает носителем прозаической логики, а противостоит ей поэзия алогизма, свободное парение духа в сновидении. Так по сути дела вновь встречаются две души, одна — застывшая и омертвевшая, другая — живая. Этическая симметрия — или асимметрия — не желает расстаться с волшебным царством литературной сказки.

Зеркало распознает двойственность явлений. Оно допускает в себя зло, оно предоставляет злу жизненное пространство. Но зеркало с равным успехом распахивает свою дверь добру. Так, например, счастье к несчастному гадкому утенку приходит из зеркала.«…Он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему.

— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидал он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное изображение, но он был уже не безобразною темно-серою птицей, а — лебедем!»

И смотрите, как быстро, буквально в следующей фразе появляется этический вывод, привычный уже для нас образчик моральной симметрии: «Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!»

Наверное, выглядит натяжкой моя новая апелляция к Андерсену: ссылка на зеркальные мотивы сказки «Капля воды». Никаких очень уж явных отражений здесь как будто не наблюдается: два старика рассматривают под увеличительным стеклом «каплю воды, взятой прямо из лужи». Копошится там всякая живность, пожирают друг друга мелкие «зверюшки». Казалось бы, перед нами обычная, традиционная метафора: сатира — увеличительное стекло. Стоит ли дивиться, когда на вопрос одного старика: «Что это такое?» — другой отвечает: «Это Копенгаген или другой какой-нибудь большой город, они все ведь похожи один на другой!..»?

Однако при взгляде на сказку с общеэстетических позиций невольно припоминается, что, согласно оптике, капля воды — сферическое зеркало, принципиально способное вобрать в себя весь мир.

В своей статье, сопровождавшей первую публикацию романа «Мастер и Маргарита», я сравнил булгаковское видение мира с андерсеновским — и долгое время поеживался от неловкости, когда вспоминал эту аналогию. Дело в том, что имя Андерсена появилось в статье как эвфемизм по отношению к другому великому имени — Гофмана, который по свежим еще в те годы ассоциациям представлялся «дурным знакомством» для хорошего русского, советского писателя. А Булгакова хотелось — и надлежало — окружить благополучными именами, представить в ореоле положительных репутаций. Но вот я перечитываю Андерсена сегодня — и мне в глаза бросается такое множество «предбулгаковских» моментов, что я задним числом перестаю стыдиться мимолетной аналогии.