Литературные заметки. Книга 1 - [138]

Предупредив, что «Гидроцентраль» сама по себе не представляет ценности, я воздержусь от обстоятельного разбора книги и пересказа ее содержания. Роман интересен только как явление, характерное для партийно-советских настроений, — характерно даже самое название его, подчеркивающее, что речь идет не о каких-либо чувствах, «сданных в архив», а о вещах практически полезных. Действие происходит в Армении, на строительстве Мизингэса. Инженеры, рабочие, собрания, отчеты, протоколы, ревизии, технические справки, выкладки, рассуждения о бетоне, наставления, как возводят мосты, — вот чем наполнена книга. Кое-где «чувства» пробиваются все-таки. Но автор их с должной суровостью подавляет, обрывает неуместные разговоры или признания на полуслове и вновь переходит к бетону или вопросу о сдельщине. В конце романа сомнения и раскаяние охватывают Мариэтту Шагинян. Она пишет:

«Автор чувствует, как сохнет внимание читателя, как слипаются глаза и говорят книге "довольно", — не для всякого ведь технический инвентарь подобен пригоршне драгоценных камней, которые перебираешь и не в силах насладиться досыта».

Опасения основательны. В России за последнее время стали поговаривать о «фетишизации техницизма» — и справедливо стали указывать, что к ней склонны вовсе не подлинные рабочие или техники, а только «интеллигенты» и «идеологи», желающие рабочим угодить. Мариэтта Шагинян, пожалуй, переусердствовала в этом отношении. Как бы ни превозносили ее роман «руководящие товарищи», можно быть уверенным, что в «массы» он не проникнет. «Глаза слипнутся», как предвидит автор.

Есть в романе диалог, где в сжатом виде дана, так сказать, идея «Гидроцентрали»: это самые интересные страницы книги. Все остальное – только иллюстрация к тому, что в этой беседе Шагинян пыталась выразить. Немец-писатель, путешествующий по России, неожиданно для самого себя от привычного восхищения переходит к критике:

«Вы начали делать вещи и начали много говорить, что делаете вещи. Но мы очень давно и очень делаем вещи, мы молчим, мы жалеем время. Приезжая к вам, мы, европейцы, ищем видеть не вещи, а новый принцип, очень новый для нас принцип… Но я не видел ни одного уважения к человеку нигде, нигде. Вы собираете людей делать вещи и что происходит потом? Потом у вас начинают мешать, тормозить, сердить этим бедным людям… Вы собираль людей, надо им хороший фураж, хороший корм, а везде я наблюдал ревизия, ревизия, ревизия. Лучше делать сначала хорошо и после хорошо, чем сначала плохо — и после ревизия… Много хозяев — нет хозяин. Один работник работает, у него десять командир… тогда работник тоже хочет быть командир и пишет доносы ГЕПЕУ… Диктатура страха… Один другому мешают, один другого боится».

На это некто «рыжий», герой книги и явный выразитель авторских мыслей, отвечает:

— Вы сказали: мы делаем вещи, и Европа тоже делает вещи, делает лучше, чище, дешевле… Да, но мы делаем вовсе не вещи. Мы делаем плановую вещь, уважаемый герр. Разница. Огромная, колоссальная. На каждой фабрике, на каждом строительстве — вещь плюс новое общество, вещь плюс профсоюз, плюс клубная работа, плюс учет, плюс план… Не десятки хозяев, а десятки факторов. И то, что каждый фактор расширяется за счет другого, это и есть борьба за меру, борьба за систему, борьба за новое общество… Вот новый принцип, который вы искали и не нашли, — хозяйство без собственника.

Диалог длинный. Воспроизвести его целиком нет возможности. Разумеется, «рыжий» торжествует над брюзжащим немцем. Большевики должны быть признательны союзнице Мариэтте Шагинян за то, что она не только кропотливо изображает успехи затеянного ими строительства, но и предлагает довольно тонкую и хитрую философию в оправдание его срывов и неудач.

«Современные записки», книга XLVII. Часть литературная

Новая, сорок седьмая книжка «Современных записок» открывается отрывком из романа М. Осоргина «Свидетель истории». Отрывок этот, носящий название «Олень», представляет собой вполне законченный рассказ.

Он переносит нас в прошлое, которое кажется уже далеким, хотя по годам это и не так. «Олень» — эпизод из жизни революционеров-террористов. Темы эти, довольно привычные для нашей прежней литературы и всегда привлекавшие к себе особенно острое внимание, теперь давно уже никем не трогались… Прежде для разработки их существовал известного рода «канон», установленный отчетливее и талантливее всех других Леонидом Андреевым в «Семи повешенных». Авторы этого «канона» и держались, зная, что ему обеспечены успех и сочувствие. Сейчас положение резко изменилось, и жанр революционного «жития» с революционными угодниками, мучениками и праведниками уже не встречает былого безоговорочного, восторженного признания. Сомнение, критика, скептицизм, даже прямое осуждение сменили во многих сознаниях прежний восторг. Отчего это так — достаточно понятно, и пускаться в объяснения тут не приходится. Осоргин коснулся в своем «Олене» предмета опасного, потому что воспоминание о нем для многих стало болезненным, и не понять, не заметить этого для художника было невозможно.

На мой взгляд, он вышел из положения умело и тактично. Не то чтобы он отказался от прежнего канона: нет, он даже усилил его «житийные» черты, — но вдохнул в него какую-то новую, от сердца идущую энергию. Думаю, что, даже совершив за эти годы любую «переоценку ценностей», человек с открытой душой испытает все-таки некоторое волнение, читая последние главы «Оленя». Они просты и трагичны… Эти люди, герои Осоргина, может быть, и ошибаются, они даже наверное ошибаются, делая свое ужасное и бесполезное дело. Один из них, идя на смерть, говорит своим товарищам: