Литературные заметки. Книга 1 - [137]

Вопрос об искренности ее нас мало интересует. Искренность Мариэтты Шагинян под большим сомнением, но не такая это крупная писательница, чтобы ее моральная чистота или податливость заслуживали отдельного разбора. Бог с ней! — хочется сказать: не она первая прислуживается, не она последняя. Лет шесть-семь тому назад Мариэтта Шагинян изрекла замечательный афоризм: — он, надеюсь, будет когда-нибудь включен в ту «Revue des bevues», о которой мечтал еще Пушкин:

— Я не понимаю, как можно не хотеть узнать лицо человека, который спит рядом.

пожелание законное, слов нет… Мариэтта Шагинян подразумевала, конечно, пролетариат и упрекала «интеллигентов» в невнимании к нему. Сама она с первых дней революции только и делала, что «узнавала лицо спящего рядом» — и достигла в этом искусстве большой виртуозности. Можно ведь было грубо польстить пролетариату, сразу восхититься и начать славословия: лесть принимается, но лесть недорого ценится… Мариэтта Шагинян, человек умный, поступила иначе. Она долго колебалась. Долго боролась сама с собой. Размышляла, взвешивала то одно, то другое, давала понять, что «перестройка» стоит ей большой внутренней работы… Все это делалось не совсем напоказ, но и не так, однако, чтобы душевное просветление нашей беллетристки прошло никем не замеченным. И вот в результате этих сложных «мировоззренческих» сдвигов Мариэтта Шагинян подарила миру и революции «Гидроцентраль» – роман настолько созвучный всем последним устремлениям партийной критики, что большего и желать нельзя. Не так давно мне довелось писать об интереснейшей повести Рыкачева на тему о «приспособленчестве» — «Величие и падение Андрея Полозова». В этой вещи чрезвычайно проницательной тонко была разобрана «техника подлаживания» и было показано, как сам «подлаживающийся» порой себя обманывает, как принимает прислуживание за службу. Более чем вероятно, что с Мариэттой Шагинян произошло нечто подобное: на ложь грубую, примитивную ее писания не похожи. Кое-какие признаки того увлечения, о котором говорил Рыкачев, в них имеются и позволяют, вероятно, автору перед самим собой оправдываться. Но в целом «приспособленчество» все-таки очевидно — особенно заметно старание, трогательное, как у прилежной и послушной пай-девочки гимназистки. «Я все напишу, все сделаю, как вы хотите, а вы зато поставьте мне пятерку». Цель достигнута: пятерка поставлена. Из третьестепенной писательницы, какой была Мариэтта Шагинян до революции, ныне она стала «виднейшим мастером слова реконструктивного периода».

Отчасти ради нее введен даже новый термин в советскую критику: «союзник». Союзниками называют теперь некоторых из былых «попутчиков», которые «вплотную подошли к пролетариату»: Мариэтту Шагинян, Слонимского — за «Фому Клешнева» и в особенности за последние его устные выступления, поэта Тихонова за то, что ему внезапно «сделалось ясно, что он не может написать ни одного произведения, которое не предусматривало бы политического содержания» (речь на недавней «Творческой дискуссии», где вообще сказано было много замечательного, любопытного в качестве «человеческих документов»), Леонова — за «Соть». С «Сотью» роман Мариэтты Шагинян сопоставляется теперь постоянно, ибо оба эти произведения — «производственные», оба относятся к тому типу литературы, который ныне официально признан желательным и соответствующим духу времени. В отчете того же совещания писателей, о котором я только что упомянул — в Москве его назвали «творческой дискуссией», — говорится:

«Шагинян и Леонов. "Гидроцентраль" и "Соть". Эти два имени и эти два названия фигурируют в течение всей дискуссии в различных комбинациях и самых разнообразных сочетаниях с другими названиями и именами. "Сотью" аргументируют, на "Гидроцентрали" строят теории. Шагинян и Леонов — основная ось, вокруг которой вертится колесо дискуссии».

О сравнении романов Леонова и Шагинян, как произведений художественных, не может быть речи. Думаю, что и там, на «дискуссии» это понимали. В «Соти» талант чувствуется везде, в «Гидроцентрали» его совсем не видно. Но оба романа говорят об одном и том же: о людях, занятых «строительством социализма» – в частности, создающих одно из тех предприятий, которые входят в пятилетку. В обоих романах авторы стремятся к изображению того слияния работников с работой, того единства в творческом порыве, которые должно теперь российские строительства одушевлять. Есть и другие беллетристические вещи на «строительные» темы — «Волга впадает в Каспийское море» Пильняка, например: однако ничего, кроме осуждения, они в советской критике не вызывают. Разница в том, что у Пильняка человек и его труд противостоят друг другу: человек мучается, любит, скучает, радуется — и вне связи со всем этим работает, будто исполняя повинность. Если у него минутами и бывает увлечение, то лишь истерическое, с каким-то непрочным, хмельным восторгом. У Леонова и Шагинян — совсем другое: человек как бы растворяется в общем творчестве, принося при этом в жертву, вольную или невольную, многое из своих индивидуальных душевных богатств… Очень интересно и показательно, что недавно в Москве обоим авторам был брошен упрек в исполнении казенных заданий (И. Евдокимов). Партийная критика поспешила в ответ разразиться бранью и угрозами. По существу же это несомненно так: казенщина и в «Соти», и «Гидроцентрали» имеется, — однако не все ею исчерпывается, особенно в «Соти». Леонов действительно ищет «нового человека» и пытается его найти в новом отношении к труду и обществу: к сожалению, его поиски и открытия все чаще совпадают во всех деталях с кремлевскими директивами. Будучи сильнее Пильняка как художник, Леонов уступает ему как человек, как «ум, сердце и совесть». Я вовсе не хочу сказать, что взгляды или настроения Пильняка – единственно правильные, что нельзя увлечься тем, чем Леонов увлечен. Нет, это возможно и даже больше: Леонов оттого так и интересен, что весь обращен к неизвестному (у Пильняка нет ничего, что не было бы нам давно знакомо). Но если бы Леонов искал и увлекался чуть-чуть иначе, свободнее и смелее, с большим чувством личной ответственности, его удивительным художественным свидетельствам было бы больше веры, — и здесь, в эмиграции, и там, в России. Все сказанное о Леонове может быть отнесено и к Мариэтте Шагинян, с оговоркой, что она расчетливее, рассудочнее и что, судя по ее возрасту и ее прошлому, со­вершившийся в ее сознании «перелом» представляется скорее всего плодом долгих размышлений на тему, какую позицию занять и какого рода книгу написать, чтобы и приличие соблюсти, и одобрение заслужить.