Литературные встречи - [20]

— Ах, Пришвин!

И все. Мне неприятно стало. Не могла же ему быть безразлична такая оценка.

Это тоже Твардовский.

В заключение хочу привести отрывок из одного моего давнего письма ему. Надеюсь, не сочтется это за нескромность, потому что выражено в нем не нынешнее мое отношение к Твардовскому, а тог­дашнее и не я его сохранил, а он. Вот это письмо:

«11 сентября 1945 г.

Я сегодня плакал, дорогой друг, плакал так, как плачу, читая Толстого или некоторые вещи Чехова. И я не стыжусь этих слез, ведь это получается у меня (да и у многих) от великого счастья, от­того, что видишь прекрасное, совершенное, глубоко человеческое. А сегодня я плакал, читая твоего «Василия Теркина», которого я слу­чайно достал у одной учительницы.

Знаешь ли ты сам, что ты написал? Или, вернее, чувствуешь ли та, какие ты создаешь образы, какие у тебя золотые строчки отли­ваются? И как ты замечательно все подмечаешь, малейшие черточ­ки, как легко, (кажется при чтении) владеешь музыкой нашего род­ною языка? Если ты не знаешь или не уверен полностью в том,

Что с печатного столбца

Всем придешься ты по нраву,

А иным войдешь в сердца,

— то тем лучше. Я же скажу тебе (а мне кажется, мое мнение ты оце­нишь — помнишь, как мы читали с тобою Бунина?), что все, кому доро­го русское слово, кто любит нашу литературу, должны радоваться тому, что у нас сейчас есть такой поэт, как ты...»

Глава пятая

ПРИШВИН

Журнал с «Кащеевой цепью», с первой частью романа, попал мне в руки году, наверное, в двадцать третьем. «Пришвин...— думал я.— Кто же это такой, Пришвин? Из нашей братии, молодых, или из стариков? Нет, имя будто знакомое, я встречал его на страницах какого-то дореволюционного издания, но где именно, не упомню».

И я начал читать роман. И забыл обо всем на свете.

С той поры Пришвин стал одним из самых дорогих для меня и любимых мною писателей. Я начал искать его книги и все прочиты­вал тотчас как находил. Хотел очень увидеть его самого, посмот­реть на него, но почему-то не выходило случая.

— Ты никогда не видел Пришвина? — спросил как-то у Алексея Кожевникова, жившего тогда в Загорске.

— Михайлу Михайловича?

— Да.

— Так он частенько бывает у меня, а я у него. Он живет в За­горске, у нас небольшая литколония, еще поселился Григорьев Сер­гей Тимофеевич. Занятные старики. Здесь и художник Фаворский, мне он даже больше нравится. А ты что, любишь Пришвина?

— Считаю, такого писателя больше и нет сейчас!

— Да, вижу, тебе страх как хочется поглядеть на него. Приез­жай ко мне, я его приглашу на пельмени, ну, и познакомлю вас.

Признаюсь, я не поверил другу. Не может быть, чтобы так все было просто. Кожевников, видать, прихвастнул слегка.

— А что особенного? — говорит он, заметив мое сомнение.— Это наш брат как выпустит одну книгу, то и нос задерет. Старики мудрее. Ты запомни: чем крупней человек, тем он держится проще.

Я с нетерпением стал ожидать дня, когда увижу Пришвина, услы­шу его голос, но встреча все оттягивалась, и познакомился я с Ми­хаилом Михайловичем только в 1930 году, когда сам волею судеб оказался жителем города Загорска, бывшего Сергиевского Посада. Но и тут сделалось все непросто.

— Знаешь что? — говорит мне Кожевников. — В педтехникуме ребята просили устроить литературный вечер. Григорьев болеет, а Пришвина я уговорю. Ну и тебя включу, вот и познакомлю вас.

Вечер состоялся в первое воскресенье после нашего разговора. Мы с Кожевниковым пришли за полчаса, чтобы встретить Михаила Михайловича, а оказалось, он пришел раньше нас. В холодном гул­ком коридоре бывшего здания духовной академии, где размещался тогда педтехникум, я увидел пожилого человека в сером пиджаке, в шапке-ушанке с козырьком, стоявшего у фотографий на стене. Из- под шапки выбивались вьющиеся, полуседые, как и борода, волосы.

- Я тут повесил свои снимки — сказал он, когда мы поздоро­вались с ним. — Хочу почитать студентам очерк про соболей, так, думаю, кто-то и заинтересуется.

- Конечно, это вы хорошо сделали,— говорит Кожевников и тут же с ходу: — Михаил Михалыч, разрешите вас познакомить. Это мой друг, писатель Каманин, он очень любит вас читать.

— А, очень приятно.

Не помню, как протянул руку Пришвину, я не знал, что мне де­лать, что говорить, воцарилось, как пишут, неловкое молчание, а друг мой, вместо того чтоб выручить меня, удрал.

— Ну вы тут побеседуйте, а я пойду узнаю, скоро ли можно бу­дет начинать.

Мы остались одни, я стоял нем, как рыба, что со мною редко бы­вает, а Пришвину такие знакомства, надо полагать, в тягость были. Однако молчать и ему было неловко.

— Вот посмотрите снимки,— сказал он, недовольно покашли­вая. — Это все видено в Пушкинском заповеднике, там мой сын Петя работает, так я и побывал у него.

Разглядываю фотографии, перед глазами круги, думаю — надо ему что-то умное сказать, да ничего не идет в голову, кроме одного: «Вот он какой, Пришвин! Почему же мне казалось, что он совсем не та­кой?..». Наконец явился за нами Кожевников.

Михаил Михайлович читал первым, выбрал поэтичнейший очерк про соболиную любовь, но очерк не дошел до аудитории, то есть он-то дошел, но не так, как надо бы. Студенты, здоровенные ребята, поняли его как эротическое произведение, парни хихикали, девушки краснели, и мне было мучительно это видеть. Пришвин тоже уловил невежество слушателей и, окончив чтение, сразу ушел. Так и получи­лось, что при первой встрече я не сказал ему ни слова. И хо­тя был представлен ему, а будто и незнаком. Часто видел его на ули­це (жили мы совсем близко), кланялся издали, и он кивал рассеянно, а другой раз не замечал меня, думая о своем.