Литературные встречи - [19]

Твардовский метнул взгляд на меня: дескать, чувствую ли я, что доярка в какой-то мере права, понял ли, как хороша, умна?

— Ну, завтра все заканчивается,— говорит он ей и всем, кто прислушивается к разговору. — Завтра вас будут награждать орде­нами и медалями, кто что заслужил, потом банкет — и по домам!

А она ему в ответ такие слова:

— Что нам медали с банкетами? Вот, слух был, правление по телушке нам определило, эта награда для нас поглавнее будет.

И надо было видеть выражение лица Твардовского! Ни до, ни после я его не видел таким растерянным, будто в чем-то перед кем-то виноватым. Если гордился прежде, то теперь поутих, смотрит на меня, пытаясь понять, осуждаю ли я такую, как говорится, незре­лость его землячки; я не осуждал. Некоторое время мы молчим.

— Да... «Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе ва­ришь»,— вполголоса прочел он так, чтоб было слышно только мне.

Но доярка услышала. И вот удивительно: я уверен, что не читала она «Поэта и чернь», а тем более критических строк Писарева по поводу этого стихотворения, но ответила нам в духе Писарева:

— И ваши бабы тоже, поди, горшками не бросаются, не будь горшка в дому, и вы щей не похлебаете. А телушка не горшок, она через год-другой коровушка-матушка, кормилица всей семьи.

— Конечно-конечно,— стал оправдываться Твардовский,— мы разве что говорим против? Это я вспомнил стихи Пушкина.

— Ну и вспоминай на здоровье, а нам не до стихов...

Выйдя из гостиницы, мы простились. Он сказал, что повторит по­пытку завтра, неудобно, мол, редактору обещал. Но я видел, что просто его задела, заинтересовала эта доярка. В тот год проглядел его очерк, не прочел в смоленской газете, а много позже узнал, что он его все же написал и напечатал под заглавием «Мать».

Разным видывал я его: смущенным, как в этот раз, видел и тяже­лым, мрачным, а чаще веселым, добрым, он на редкость был добрый человек. Однажды — это было в первый год после войны — я при­ехал в Москву за пайком. Война далась мне тяжко, хлебнул и не­мецкого плена, вернулся, а все не мог встать на ноги. Жил в деревне под Рузой, снова стал учителем, и хоть писательский паек мне дали, а выкупить его не всегда было на что. Я шел в раздобытки, то у одного друга одолжу денег, то у другого, зашел с той же целью к Твар­довскому. Двери открыл он сам и, хоть было в коридоре темновато, мигом меня разглядел и узнал:

— A-а, рад тебя видеть. Снимай пальто, проходи ко мне.

— Саша,— говорю я ему,— большое спасибо, но мне недосуг. Ты мог бы одолжить мне... рублей двести?

Объяснения такие ох как неловки, а тут еще вышла Мария Ил­ларионовна, хозяйка. И он поворачивается к ней:

— Маша, у нас найдется дома пятьсот рублей?

— Конечно,— с готовностью говорит она.

— Тащи их сюда!

— Саша, я тебе их верну при первой же возможности.

— А я тебе при первой же возможности в ухо дам,— отвечает он мне. — Бери и молчи. А если обеднею — обращусь.

И вручил мне пачку кредиток, принесенных женой. В это время за дверью одной из комнат раздался кашель. Кашель особенный, я такой уже слышал, забыл только где.

— Батя... — тихо пояснил он. — Оттуда вернулся.

И все мне стало ясно.

Это Твардовский.

Другой раз пошел я к Михаилу Васильевичу Исаковскому, и, каюсь, за тем же. Смотрю, а там у него Александр Трифонович. Надо же такому греху быть! Он полулежал на кушетке и, сложив руки на животе, смотрел в потолок. Вид у него был самый благодушный.

— Ну, как дела? — спросил у меня.

— Все на том же уровне...

— Да, неважные у тебя дела,— говорит он. — И я не вижу путей, как их исправить. Теперь, чтобы в литературе пробиться, талант ну­жен. А где тебе его взять?

Исаковский снял с носа очки и начал протирать. Он-то отозвался однажды обо мне как о человеке даровитом, но не вступать же ему в спор с Твардовским обо мне и при мне. Я должен что-то ответить Твардовскому сам. И я отвечаю:

— Не бесйокойся, Саша, пробьюсь, и талант найдется. Цыплят по осени считают!

— Га-га-га!—захохотал он.— А ведь это я тебя задел, чтобы уяснить, есть ли у тебя характер, самолюбие. Нет, Федя, ты, пожа­луй, вытянешь.

И это Твардовский.

Как-то ездил я в Дунино, на дачу Пришвиных, в первый раз пос­ле смерти хозяина, и вдова его дала мне почитать дневник Ми­хаила Михайловича. Я уже видел эти переплетенные записи, он еще показывал. «Вот, — говорил мне,— сам себя издал». Теперь же, уда­лившись на покой в комнату для гостей, читал полночи, кое-что было читано прежде, встречалось новое, и вдруг такая запись: «Какая же это радость для всех нас, любящих русский язык и литературу,— Александр Трифонович Твардовский».

Это была новость для меня. За все годы, что знал Пришвина, ни­когда я не слышал, чтобы он восхищался поэтами, хотя сам был истинный поэт. А тут на тебе! Встретив Твардовского на каком-то собрании, я решил его обрадовать. Вот только не помню, когда это было, в первый ли период его редакторства или во второй, а скорей всего в перерыве между ними: вид у него был очень независимый.

— Саша,— говорю я ему,— хочешь, приятную вещь скажу?

— А хоть и неприятную — не поморшшусь.

У него появлялось это твердое «ш», когда не особо был в духе. Я рассказал о дневнике, он выслушал небрежно, этак даже по-барски, и протянул с ударением на втором слове: