Литературные портреты: Волшебники и маги - [9]

Постепенно у него в голове сложился довольно точный план публикации. Центральным персонажем должен был стать старик, мистер Хамфри, живущий в странном доме и относящийся к диковинным часам как к товарищу, с которым приятно проводить долгие вечера. История должна была называться «Часы мистера Хамфри». Внутри напольных часов старик хранил старые рукописи и каждую неделю читал одну из них вслух своим друзьям и соседям.

Именно в такой форме и был выпущен первый номер издания, разошедшийся тиражом 70 000 экземпляров. Но стоило читателям обнаружить, что новая затея их любимого автора не предусматривала публикацию историй с продолжением, как они с разочарованием отвернулись от Диккенса. Продажи второго номера провалились. Диккенс очень расстроился. Внешне он производил впечатление человека из металла, но на самом деле был настоящим неврастеником и мог работать только в атмосфере благожелательности и всеобщей любви. Враждебность критиков настолько ранила его, что он отказался читать их статьи. Пришлось заново завоевывать популярность. В третьем номере он попытался ввести в рассказ старых друзей своей публики – мистера Пиквика и Сэма Уэллера. Но даже это не помогло. Зато одна из историй, под названием «Лавка древностей», которую начал рассказывать мистер Хамфри, сразу восстановила расположение читателей. Диккенс мгновенно понял, что в рассказе, задуманном как простая новелла, можно найти материал для длинного романа и, исполненный чудесной и наивной уверенности, решил окончательно отказаться от истории мистера Хамфри, изменить форму публикаций и превратить их в простой роман с продолжением, по образу и подобию своих первых книг. Вот почему первые главы романа «Лавка древностей», если он напечатан без сокращений, не имеют никакой связи с остальной книгой.

«Лавка древностей» представляла собой трогательное и трагическое повествование, главную героиню которого, маленькую девочку по имени Нелл, окружали жестокие или пугающие персонажи. Чем дольше Диккенс работал над этим романом, тем в большей степени он воплощал в образе Нелл памятные черты своей покойной свояченицы. Истинные чувства всегда заразны; никогда еще читательские симпатии не были столь сильны.

Дойдя до середины книги, Диккенс еще намеревался дать ей, как почти всем своим произведениям, счастливый конец. Однако его друг Форстер заметил, что смерть героини в юном возрасте будет гораздо менее банальным поворотом сюжета; таким образом, возраст никогда не испортит это прелестное и чистое создание. Диккенс, хотя и не без сильных опасений, последовал совету друга; согласившись с ним, он сделал все возможное, чтобы оттянуть момент, когда придется взяться за последнюю главу. «Эта смерть, – писал он Форстеру, – отбрасывает на меня ужасную тень, и я с трудом могу продолжать работу. Я еще долго не оправлюсь от нее. Никто не будет оплакивать Нелл так, как я. Это настолько ужасно для меня, что я не могу до конца выразить свое горе. Стоит мне лишь подумать о том, как именно я буду должен написать обо всем этом, и все мои старые раны начинают кровоточить. И Бог знает, что мне предстоит сделать! Когда я думаю об этой грустной истории, мне кажется, что бедная Мэри умерла только вчера».

Эти слова произвели большое впечатление на Форстера, и он ответил Диккенсу письмом, за которое тот впоследствии его поблагодарил: «Когда я, по Вашему мудрому совету, начал размышлять над подобным финалом, я решил попытаться написать текст, который могли бы читать те, кого посетила смерть, и чувствовать при этом умиротворение и утешение. Вчера вечером, после Вашего ухода, я писал до четырех часов утра и закончил эту историю. Мне очень печально думать, что я навсегда расстался со всеми этими персонажами; мне кажется, что я уже никогда больше не смогу привязаться ни к какой группе персонажей».

Книга имела огромный успех, и благодаря ей репутация Диккенса упрочилась. Ему удалось достичь самой искренней задушевности, не растеряв при этом своего природного юмора; редкое и драгоценное сочетание! Я больше не могу перечитывать относящиеся к этому периоду книги Диккенса, не думая о том, что однажды сказал мне великий английский романист Джордж Мур[18]. Мы говорили об Анатоле Франсе. «Да, – сказал мне Мур, – если вам угодно, это большой писатель, но только, понимаете ли, он считает, что жизнь комична… А на самом деле жизнь вовсе не комична, она восхитительна». Не думаю, что Мур был прав в отношении Франса, который прекрасно знал, что жизнь трагична, и назвал свой самый грустный рассказ «Комической историей»[19]. Но полагаю, по самой сути своей мысли Мур был прав. Жизнь одновременно и комична, и трагична, и именно в силу своей двойственности она восхитительна. Между тем Диккенс прекрасно понял грустное изящество человеческой жизни, ее скрытую вуалью, словно затуманенную веселость. Конечно, еще до него эти черты показали другие – например, Стерн или Голдсмит, но он, может быть в силу своего трудного детства, столкнувшего его с жизнью простого народа, оказался в большей степени способным поделиться своими чувствами с целой страной читателей.