Литературные первопроходцы Дальнего Востока - [33]

Max.)…» Дальше в той же неторопливой манере перечисляется ещё десяток деревьев, кустарников, лиан («Я список тополей прочёл до середины», – мог бы сказать Мандельштам). Вот описание китайского селения: «Около фанз широко раскинулись хлебные поля и огороды. Чего только здесь не было: пшеница, кукуруза, чумиза, овёс, мак снотворный, бобы, табак и множество других растений, которых я не знал». Здесь характерны и само перечисление, и последнее замечание: Арсеньев не боится признаться в неосведомлённости или слабости. А его педантизм создаёт ощущение особой достоверности.

Порой кажется, что Владимир Арсеньев механически, как робот, заносит в дневник всё, что видит и чувствует. Вот китайцы угощают его осьминогом – и он не просто ест, но отмечает: на вид мясо белое, на ощупь – упругое, на вкус похоже на грибы. Вот Арсеньев заболел животом, и китаец-проводник предложил ему лекарство с опиумом. Исследователь чуть не умер от «передоза», – но и тут старательно фиксировал свои ощущения. Впечатление биографа Арсеньева Игоря Сергеевича Кузьмичёва от изучения дневников путешественника 1906 года: «Когда теперь перелистываешь эти толстые с клеёнчатыми корочками тетради, когда вглядываешься в чёткий, разборчивый почерк и рассматриваешь многочисленные рисунки, профили, ландшафтные схемы, аккуратно выполненные в цвете, чувствуешь себя очевидцем сосредоточенного поиска, однообразного, казалось бы, в своей будничности, и понимаешь, что человек, способный систематически вести такие дневники, наверняка обладал недюжинной волей».

Иногда говорят, что педантизм и аккуратность достались Владимиру Арсеньеву от деда-немца. Однако этот самый дед – Фёдор (Теодор) Готмайер (Гоппмайер) – по происхождению был, как выясняется, не немцем, а голландцем и к тому же, по данным биографа Арсеньева Анны Ивановны Тарасовой, «легкомысленным, пьющим и очень ленивым человеком… Любимым его занятием было лежание на диване с трубкой». Владимир Арсеньев – явно не в него.

Сама фамилия «Арсеньев» появилась, можно сказать, случайно. Отец путешественника Клавдий Арсеньев был внебрачным сыном вышеупомянутого тверского мещанина Фёдора Готмайера и крепостной крестьянки Аграфены Филипповны – дворовой генерал-майора, героя Бородинского сражения Николая Ивановича Ладыгина[231]. Незаконнорожденного крестил дворовый человек Арсений Тимофеев сын, отчего мальчику и дали фамилию «Арсеньев».

Возвращаясь к особенностям арсеньевского стиля, скажем о том, что при всей сдержанности и строгости Владимир Арсеньев отнюдь не бесстрастен. Это не сухой наблюдатель, а лирик: «…У облаков, столпившихся на западе, края светились так, точно они были из расплавленного металла…»; «Я смотрел, как очарованный. Выше всех были орлы…»; «Я… стал любоваться природой»; «Так и казалось, что вот-вот откуда-нибудь из-за пня выглянет маленький эльф в красном колпаке, с седою бородою и с киркою в руках»; «Каким затерявшимся кажется человек среди этих скалистых гор, лишённых растительности!»; «Угасающий день нагоняет на душу чувство жуткое и тоскливое»; «На гладком льду иней осел розетками. Лучи солнца играли в них, и от этого казалось, будто по реке рассыпаны бриллианты»… Таких фрагментов множество («Всё, что написал В. К. Арсеньев, – это поэма», – говорил лирик Арсений Несмелов). А потом – опять километры латыни и терминов, как будто Арсеньев спохватывается: он – не поэт на прогулке, а командир отряда солдат. Поэтому книги его напоминают гибрид поэтического сборника с учебником.

Владимир Арсеньев был по-настоящему интеллигентным человеком. Однажды китайцы в тайге даже приняли его за писаря, а начальником сочли хорунжего Анофриева, который «постоянно кричал на них, ругался и гнал из чистой половины в помещение для рабочих». Самого Арсеньева кричащим и ругающимся представить сложно. На отдыхе он читает стрелкам сказки Пушкина и «страшные повести» Гоголя. Празднует с ними Рождество, для чего специально захватил в тайгу хлопушки и золочёные орехи…

Владимир Арсеньев писал на стыке художественной прозы и документалистики, науки и литературы. В этом – и сила его, и слабость. Были прозаики мощнее, были сильнее учёные. Уникальность Арсеньева – в синтезе изящной словесности, документа и личного опыта. Можно сказать, что Арсеньев – это жанр. Проницательный Михаил Пришвин назвал Арсеньева «первобытным литератором», а его прозу – «реликтом», потому что «её движение есть движение самой природы».

Интереснейший вопрос – степень беллетризации в книгах Владимира Арсеньева. Порой их считают минимально обработанным полевым дневником, но это далеко не так. Арсеньев осознанно преодолевал документ, взлетая к вершинам художественной философской прозы. Оставаясь безукоризненно точным в описаниях, он понимал: литературное произведение строится по своим, особым законам. Взять хотя бы образ Дерсу Узала. Реальный Дэрчу, как показывает филолог Алексей Валерьевич Коровашко в книге «По следам Дерсу Узала», серьёзно отличался от своего литературного двойника. Последний – образ собирательный, более того: в нём есть многое от автора. Это безошибочно угадал тот же Пришвин: «В Арсеньеве было больше Дерсу, чем в диком гольде».