Литературные первопроходцы Дальнего Востока - [16]

Даже на современных лоциях остались двойные топонимы, относящиеся к восточному побережью Кореи: мысы Чанадэдан (Пещурова) и Йондэгап (Шлипенбаха), островки Тэчходо и Маяндо, названные именами отца Аввакума и писателя Гончарова. Здесь, похоже, мы снова имеем дело с конкистадорской психологией: несмотря на существование корейского народа, государственности и топонимики, путешественники считают себя вправе придумывать новые названия (да ещё в честь самих себя), поскольку верят: по-настоящему существует только то, что описано и наречено европейцем.

9 мая 1854 года «Паллада» – у разделяющей Корею и Маньчжурию реки, которую Гончаров называет «Тай-маньга». Это река Туманная (Туманган по-корейски, Тумэньцзян по-китайски; пример удачного подбора созвучного русского слова), по фарватеру которой сегодня проходит 17-километровый рубеж КНДР и Российской Федерации – самый короткий из всех участков госграницы России с сопредельными странами. Работа гидрографов и картографов «Паллады» продолжилась у берегов тогда ещё не российского Приморья. На картах появились залив Посьета, бухта Рейд Паллады, камни Унковского, остров Фуругельма…

В водах Южного Приморья фрегат провёл девять дней, но никаких сведений о месте, где через каких-то шесть лет заложат Владивосток, Иван Гончаров не даёт.

18 мая «Паллада» становится на якорь в Татарском проливе между Сахалином и побережьем нынешнего Хабаровского края. В 1849 году, всего пять лет назад, прошедший здесь Геннадий Невельской доказал, что Сахалин – остров, а устье Амура – судоходно; это стало аргументом в пользу присоединения к России Приамурья и затем Приморья, хотя незадолго до этого, в 1848 году, глава Министерства иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде[174] предлагал при разграничении с Китаем отдать последнему весь Амурский бассейн как бесполезный для России – «по недоступности для мореходных судов устья реки Амура и по неимению на его прибрежье гавани». Случись так – и главными тихоокеанскими портами России доныне оставались бы Аян и Петропавловск.

Рейс «Паллады» по Татарскому проливу был всего третьим в истории русского мореплавания, в честь чего подали шампанское.

«Известна только линия берега, но что дальше – никто не знает, никто не был, не рылся там. Не видать ни одной хижины, ни засеянного поля», – пишет Иван Гончаров. И ещё: «Что это за край; где мы? сам не знаю, да и никто не знает: кто тут бывал и кто пойдёт в эту дичь и глушь? Кто тут живёт? что за народ? Народов много, а не живёт никто». Далее: «Какой же это берег? что за бухта? – спросите вы. Да всё тянется глухой, маньчжурский, следовательно принадлежащий китайцам берег».

Действительно, до официального присоединения этих доселе пустынных и глухих мест к России оставалось несколько лет. Но ещё в 1850 году Геннадий Невельской, убедившись, что Китай не считает эти края своими, по собственной инициативе основал Николаевский пост – будущий Николаевск-на-Амуре (за что Нессельроде потребовал разжаловать офицера в матросы, но Николай I, сочтя поступок Невельского «молодецким, благородным и патриотическим», произнёс знаменитые слова: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен»). Ко времени гончаровского похода русские уже начали заселение Амура и занятие Сахалина. Россия явочным, что называется, порядком занимала территорию, ставя другие страны перед свершающимся фактом. Этот процесс стал важным доводом при заключении с Китаем Айгунского (1858) и Пекинского (1860) договоров, в соответствии с которыми Россия официально получила во владение Приамурье и Приморье. Сахалин стал российским в 1875 году.

Неудивительно, что матросы «Паллады» без труда нашли общий язык с местными охотниками – «орочанами» (орочоны, орочи), «мангу» (ульчи), «гиляками» (нивхи)… Показательно, что встреченные здесь Иваном Гончаровым тунгусы (то есть эвенки) не только носят имена Афонька и Иван, но и вполне сносно объясняются по-русски: «К нам часто ездит тунгус Афонька с товарищем своим, Иваном, – так их называли наши. Он подряжен бить лосей, или сохатых, по-сибирски, и доставлять нам мясо. Он уже убил трёх: всего двадцать пять пуд мяса. Оно показалось мне вкуснее говяжьего. Он бьёт и медведей. Недавно провожал одного из наших по лесу на охоту. “Чего ты хочешь за труды, Афонька? – спросил тот его. – Денег?” – “Нет”, – был ответ. “Ну, коленкору, холста?” – “Нет”. – “Чего же?” – “Бутылочку”. А чем он сражается со зверями? Я заметил, что все те, которые отправляются на рыбную ловлю с блестящими стальными удочками, с щегольским красного дерева поплавком и тому подобными затеями, а на охоту с выписанными из Англии и Франции ружьями, почти всегда приходят домой с пустыми руками. Афонька бьёт лосей и медведей из ружья с кремнем, которое сделал чуть ли не сам или, может быть, выменял в старину у китобоев и которое беспрестанно распадается, так что его чинят наши слесаря всякий раз, как он возвратится с охоты. На днях дали ему хорошее двуствольное ружьё с пистоном. Он пошёл в лес и скоро воротился. “Что ж ты?” – спрашивают. “Возьмите, – говорит, – ружьё: не умею из него стрелять”». Невольно напрашивается параллель со знаменитым приморским нанайцем («гольдом») Дерсу Узала, отклонившим предложение Владимира Арсеньева обменять старую берданку на новенькую трёхлинейку, но никогда не отказывавшимся от «бутылочки».