Литературные майораты - [35]

Теперь французы отрекаются отъ этой революціи; найти причину подобнаго факта конечно совсѣмъ не трудно. Нужно ли объяснять читателю, что въ прочтенныхъ имъ строкахъ нѣтъ ни прямаго, ни косвеннаго обвиненія правительства; я пишу не политическую сатиру, а просто психологію общества. Тутъ нѣтъ никакого доноса о тайномъ заговорѣ; я изображаю только естественный ходъ мнѣній и послѣдовательную смѣну идей и фактовъ, окончательные результаты которыхъ я тотчасъ же выведу; все то, о чомъ я говорю не зависитъ отъ правительственныхъ распоряженій и за приводимыя мною событія никто не подлежитъ никакой отвѣтственности.

Я уже сказалъ выше (ч. II §§ 6, 7, 8), что причина того упадка, свидѣтелями котораго намъ пришлось быть, кроется не въ принципахъ революціи (принципы эти — справедливость и наука), — не въ тѣхъ заключеніяхъ, которыя мы старались изъ нихъ вывести, потому что эти заключенія состоятъ въ развитіи права и свободы; причинъ этихъ нужно искать въ неразвитости народа, который не былъ достаточно подготовленъ для такого великаго дѣла. Мы не разрѣшили ни одной изъ великихъ задачъ 1789 г., а уже изнемогаемъ отъ усталости и деморализаціи. Ни своими учрежденіями, ни своими искусствами мы не съумѣли идеализировать революціи, нами предпринятой; напротивъ того, такъ какъ изъ событій, сопровождавшихъ революцію, мы сохранили воспоминанія только объ ея ужасахъ, то неминуемо должны были возвратиться къ идеалу XVII вѣка, къ которому влекла насъ блестящая литература, на нѣкоторое время стушевавшаяся предъ философіей. Со времени Робеспьера Франція снова почувствовала стремленіе къ Богу и королю; Наполеонъ осуществилъ оба эти желанія, надѣлилъ Францію побѣдами, дворянствомъ и орденами. Съ этой точки зрѣнія, Наполеона можно назвать геніемъ-возстановителемъ, вѣрнымъ представителемъ своего времени.

Но реставрація, энергически начатая первымъ консуломъ, слабо продолжавшаяся при Бурбонахъ и Луи-Филиппѣ, есть ни что иное какъ набросанный эскизъ; мы же — народъ логическій, народъ который любитъ идти по разъ найденному слѣду до того мѣста, куда онъ можетъ насъ довести. Что-же въ этомъ случаѣ говоритъ намъ здравый смыслъ? Что критическій умъ всегда свободенъ и что нужно съумѣть овладѣть имъ.

Пусть сколько угодно подавляютъ, угрожаютъ, предупреждаютъ, наказываютъ: законы о печати имѣютъ весьма мало значенія, цензура-же ровно никакого; судебные приговоры только разжигаютъ огонь. Съ другой стороны очевидно, что не смотря на все желаніе, мы не можемъ возвратиться къ порядку вещей существовавшему при Людовикѣ XIV. Для этого пришлось бы принципы 1789 г., серьозныя вѣрованія XVII вѣка и духъ пытливости ХѴІІІ-го вѣка замѣнить фантастическими нравами, которые, удовлетворяя нашей гордости и чувственности, давали бы намъ возможность не признавать никакой философіи, не уважать никакихъ учрежденій и презрительно относиться ко всякимъ принципамъ; уничтожить въ націи всякую возможность разсуждать, забинтовать ея мозгъ; словомъ, уничтожить всякую критику и поставить мышленіе въ зависимость отъ государства.

Первая часть этой программы почти уже выполнена, нужно только дождаться выполненія второй. Духъ анализа, которымъ Франція отличалась въ ХVІІІ вѣкѣ, уступилъ мѣсто культу чистаго искусства, искусства безусловнаго, понимаемаго не какъ изображеніе дѣйствительности, а какъ нѣчто фантастическое, не влекущее ни къ какимъ соціальнымъ послѣдствіямъ. Мы уже не рыцари идей, мы обожатели идеала. Право, нравственность, историческіе и политическіе законы имѣютъ для насъ лишь на столько значенія, на сколько они служатъ этому идеалу, который сдѣлался единственнымъ объектомъ нашей вѣры, нашей любви. Поклоненіе идеалу — такова религія всѣхъ нашихъ писателей, какой бы спеціальностью они не занимались, будь то критика, философія, исторія, романы или поэзія. Сама революція сдѣлалась чѣмъ-то фантастическимъ. Подобно всѣмъ испорченымъ и развращоннымъ обществамъ, французское общество, не вѣря болѣе ни во что и въ себя меньше чѣмъ во все остальное, обратилось просто на просто къ диллетантизму; самая прозаическая изъ всѣхъ націй вздумала считать себя націею исключительно артистическою и съ тѣхъ поръ ни принципы, ни справедливость ее уже болѣе не воодушевляютъ. Время идей прошло; въ глазахъ французской публики — писатель, который разсуждаетъ, доказываетъ, выводитъ заключенія — человѣкъ отсталый. Даже и промышленное наше рвеніе, которымъ мы до такой степени гордились, ослабѣваетъ; мы сознаемся, на что наши предки никогда бы не согласились, что нѣмцы и англичане превосходятъ насъ въ производствѣ необходимыхъ и дешовыхъ вещей: но за то никто не можетъ съ нами сравниться въ производствѣ предметовъ роскоши. Такимъ образомъ англичане, которые въ 1788 г. стояли далеко ниже насъ въ торговомъ отношеніи, въ настоящее время, получаютъ отъ внѣшней торговли около восьми милліардовъ, тогда какъ мы едва получаемъ и половину, а если будемъ и впредь идти по тому же идеалистическому пути, то, благодаря свободному обмѣну, другіе завладѣютъ вскорѣ и собственнымъ нашимъ рынкомъ. Кто-же виноватъ во всемъ этомъ? — Страна или правительство? — Ни та, ни другое. Это просто фактъ общественной психологіи, такой же фактъ какъ и то, что въ 93 году преобладала чувствительность, въ 1814 г. — законность, въ 1825 — набожность, въ 1832 — романтизмъ. Можно прослѣдить ходъ развитія подобныхъ фактовъ; но нельзя не признать ихъ фактами самобытными.